Маска Аполлона
Шрифт:
Мы пошли к храму. Я поднял глаза. На западном фронтоне, среди лапифов, стоял Аполлон, суровый и прекрасный, сея победу поднятой рукой.
И я подумал: а быть может просто невозможно философу быть царем; во всяком случае, одновременно? Быть может, это только для богов… Там возле него стояли Тезей и Пириф; герои, которые выиграют битву. Мы устали от себя и выдумали, намечтали себе царя… И если теперь боги посылают его нам — не будем требовать, чтобы он был больше, чем смертным.
18
Дион готовился год. Разговоры в Олимпии вскоре заглохли; но не слухи, которые ползли, как побеги алоэ под землей, обязательно выскакивая наверх. Греция была полна изгнанниками из Сиракуз. Тирания тянулась уже полвека; многие сыновья родились в изгнании. Этих людей надо было прощупать; сейчас уж столько времени прошло, что могу признаться — часть этой работы делал и я. Иногда отвозил письмо кому-нибудь; иногда просто прислушивался к настроениям изгнанников. Диона я видел редко; обычно мои донесения принимал Спевсипп. Академия очень глубоко в это влезла.
Платона я никогда не встречал, разве что случайно. Он со мной здоровался, но никогда не о чем не спрашивал. Свою позицию он объяснил всем. С Дионом поступили подло; Дион имеет право на удовлетворение, и друзья имеют право его поддержать. Платон не обвинял и не хвалил. Но сам он запомнил о гражданском насилии то, чему научила его молодость. А кроме того, он был другом-гостеприимцем Дионисия, со всеми вытекающими религиозными последствиями. Когда ему напоминали о днях, проведенных во внешней Ортидже, он отвечал, что Дионисий ничего плохого ему не сделал, хотя вполне мог лишить его жизни, да и сердит был на него; так что святость их союза осталась нерушима. Он был стар; оружие он носить не мог, даже если бы имел право… А воевать языком или пером (на что, я уверен, его часто подбивали) он считал компромиссом труса. Если надо было помирить родственников, его долгом было посредничать.
В Коринфе, в прежней метрополии, сиракузцев было больше, чем в любом другом городе. Жить там дорого; такое, в основном, могли себе позволить изгнанные аристократы, осевшие там за много лет. С ними я дела не имел; там разбирался брат Диона Мегакл, будучи одним из своих. Он был очень похож на Диона, только разбавленный какой-то: и красив, и достоен, и мужественен, и высок — но не то. Не думаю, что сиракузские обиды так уж сильно его трогали, ему самому их и вовсе не досталось; но он был гордый и храбрый сицилийский нобль — и рвался мстить. Я особо в их дела не лез; но по тому, что слышал об изгнанниках, чьи дети выросли коринфянами, не представлял себе, чтобы они так уж кинулись прочь из этого славного города, чтобы поднять оружие против мощнейшей державы в Элладе.
Феттал соглашался; но его это касалось еще меньше. Он появлялся и исчезал, хватаясь за всё, что помогало ему расти; теперь ведущие актеры искали его вторым для себя, и амплуа его росло с каждой ролью. Мы друг друга понимали. К этому времени я уже знал, что я за актер и что могу; ему еще предстояло познать себя (пожалуй, там надо было узнать гораздо больше); натыкаясь на серьезный выбор, он становился беспокоен, настроение скакало от взлетов до падений. Ни один из нас не мог выдержать долгой совместной работы; честно в этом признавшись, — и принимая любую погоду, — мы избежали крушения и открывали новый берега. Теперь он вернулся с Делоса, с громадным успехом; но с клятвенной руганью, что всё было не так, и с просьбой поставить с ним хотя бы одну пьесу:
— Нико, ты учил меня, как; а теперь я хочу тебя спросить, почему. Возможно из-за того, что ты никак с этими философами не развяжешься.
Как раз в это время, я уже говорил, в Академии можно было узнать много чего и помимо философии. Например, что Дион нанимает солдат. При всех своих потерях на Сицилии, он оказался гораздо богаче, чем я мог себе представить. Большинство изгнанников его подвели: твёрдо себя пообещали не больше тридцати человек. Остальные либо слишком много выстрадали в Сиракузах, либо боялись за свою родню, либо слишком любили свой комфорт, либо просто не верили, что там есть хоть какой-то шанс на успех. Так что безземельный изгнанник Дион нанимал копейщиков, словно царь. Их набирали на Пелопоннесе, посылали на запад и переправляли на Закинт, где их готовил Мегакл. Что им предстоит, знал только он и офицеры. Закинт — тихий остров, очень деревенский, там кажется даже театра нет. Оттуда много не просачивалось.
Тем не менее, к следующей весне в Сиракузах что-то прослышали. Конечно же, изгнанники побалтывали; а вся Греция была как всегда полна шпионами Дионисия, точнее Филиста. Последние беглецы, друзья Гераклита, говорили, что старик практически правит в Сиракузах. Добавляли, что мог бы и Архонтом стать, если бы захотел; но, по крайней мере, верность в нем была. С тех пор как уехал Платон, Дионисий предался распутству и очень редко бывал достаточно трезв для чего-либо серьезного. Напившись, он становился настолько груб в развлечениях, что — как рассказал мне Филемон, он недавно побывал там в театре, — даже гетеры тянули жребий, когда он приглашал их на ужин: ни одна не хотела идти. Его сын Аполлократ, подрастающий юноша, открыто его презирал и предпочитал проводить время с наемниками-офицерами. А юный Гиппарин по-прежнему появлялся на всех пирах и чувствовал себя, как дома, будучи любимцем дядюшки.
Спевсипп поддерживал войну от всей души. Маленькая флейтистка, с запомнившимся мне сонным личиком, не зря его разбудила. Впоследствии он встретился с ее друзьями; а в конце концов люди стали и говорить с ним. Раньше он просто стеснялся их, оттого что его когда-то принимал Архонт. Чем больше он узнавал, тем больше разъярялся; но и надежд прибавлялось. Изгнание Диона превратило его в легенду; он вернется, как древний царь-герой, чтобы повести их к свободе; и если никто не пойдет вместе с ним, — пусть идет один: стоит ему ступить на землю Сицилии, и армия у него будет.
В Академии, некоторые из молодых приводили в порядок свои дела, подготовиться к призыву… Аксиотея не могла; и поверяла мне свою печаль:
— Ты знаешь, наверно я как-то согрешила в прошлой земной жизни; и это наказание принимаю с открытыми глазами. Буду терпеть — и надеяться, что получится в следующий раз. Но тяжко.
Спевсипп оставался. Платон старался наверстать пропавший год работы и обойтись без него не мог; кроме того, он тоже был гостем Архонта, хоть и по нечаянности; а в Академии он был вторым после Платона, так что если бы он пошел — всё равно что Платон. Но некоторые из их самых выдающихся людей откладывали в сторону книги и начинали оружие готовить. Один из них, Мильт-Фессалийский, происходил из древнего рода порицателей на службе Аполлона; это он выбрал день отплытия Диона с Закинта, сразу после праздника бога. А Дион там появился так, что еще успел жертву посвящения принести.
Накануне он устроил смотр войскам и сказал им, что за война. Солдаты были в шоке: профессионалы прекрасно знали, насколько сильны Сиракузы. Начали было шуметь, но Дион не зря командовал всю жизнь: успокоил, без лишних слов показал шансы на успех, и в конце концов добился всеобщего ликования.
В день Аполлона он устроил потрясающую церемонию; все сосуды из золота. А потом угостил своих восемьсот солдат за столами, расставленными на беговой дорожке. Оказался достаточно богат и для этого; даже после того как нанял их и содержал всё время. Это сработало: все уверились, что он не стал бы так тратиться, если бы не был убежден в поддержке на Сицилии.