Маскарад
Шрифт:
— Ближе к делу, Павел Филиппович, — буркнул председатель. — Убийство есть убийство, и никакие изящные фигуры речи этого не изменят.
— Не смею спорить, ваше высочество. — Чехов картинно опустил взгляд — но тут же снова перешел в наступление. — И у убийства всегда есть виновник: тот, в чьем разуме рождается жестокий умысел, и тот, чья рука совершает действие. И нет никакого труда осудить человека, которому принадлежит и то, и другое… Но что, если это разные люди? Что, если один задумывает преступление, а второй лишь становится орудием чужой злой воли, бесправным инструментом?
— Я вижу, к чему вы клоните. — Председатель
— Увы, на это я не смею и рассчитывать, ваше высочество, — отозвался Чехов. — Мой подзащитный следовал за своим предводителем и другом. И в конце концов они вместе переступили ту черту, что разделяет дозволенное человеческим и божьим законом от недозволенного. Убийству нет и не может быть прощения. — Чехов закончил фразу почти шепотом — и вдруг снова возвысил голос. — Однако если уж речь заходит об измене отечеству и короне, куда важнее не само действие, а умысел! И я спрашиваю вас, уважаемые члены суда — кто же, в таком случае, виноват больше? Тот, чья рука чертила ритуальные письмена, или тот, кто обманом заставил своего товарища взять на душу тяжелейший грех, а сам втайне задумал недоброе против государя и собственного народа?!
Вопрос определенно был исключительно риторическим, но кто-нибудь ненароком мог попытаться на него ответить. Так что Чехов не стал дожидаться очередной каверзы от председателя или криков из зала — и тут же продолжил:
— Согласитесь, милостивые судари, нашим долгом и нашей единственной целью сегодня является не наказание и не месть, а одно лишь торжество справедливости. И я могу только догадываться, до какого момента моим подзащитным двигало доверие и преданность другу, и когда именно оно сменилось страхом за собственную участь. — Чехов откинул со лба взмокшие светлые волосы. — Однако ничуть не сомневаюсь, что Павел Антонович не мог даже представить, что покойный Меншиков с самого начала задумывал мятеж и, что еще страшнее, похищение единственного наследника российского престола. И если уж он и повинен в чем-то, кроме темного колдовства — так это разве что в излишней наивности и чрезмерной вере в чистоту чужих помыслов!
— Балаган! — проворчал я, чуть сползая в кресле. — Спектакль для наивных отроков и девиц из пансионата.
— Ничуть не сомневаюсь, Владимир Петрович. — Горчаков тоскливо вздохнул. — Однако поглядите сами — ему верят.
В самом деле — на лицах вокруг читались… нет, не то, чтобы понимание и готовность простить, и все же что-то весьма похожее на жалость. Но в первую очередь — облегчение. Вместо жуткого и таинственного колдуна, виновного в сотнях смертей, почтенным членам суда предложили наивного и жалкого человечка, лишь по воле судьбы заполучившего силу и власть. Которыми тут же воспользовались другие, которых вел за собой Меншиков. Ныне покойный — а значит, больше не внушающий страха.
Столичной знати стало некого бояться — и в сердца аристократов тут же постучалось милосердие. Я даже не пытался вслушиваться в жалкие потуги государственного обвинителя, который все это время молчал, и только сейчас попытался что-то блеять. И так ясно, что Чехов раскатает его в тонкий блин, и председатель едва ли станет всерьез этому препятствовать: его высочество куда больше интересовали имена оставшихся на свободе соратников Меншикова, чем наказание, которое назначат
Впрочем, мне-то какая разница?
— Нам всем известно, на ком лежит настоящая вина. И судьбой покойного Меншикова распорядился сам Господь, — продолжал надрываться на трибуне Чехов. — Так неужели вы готовы осудить этого человека только лишь за то, что…
— С меня довольно, судари. — Я оттолкнулся ладонями от подлокотников кресла и поднялся на ноги. — За сим вынужден откланяться.
— Постой, капитан… — Геловани попытался поймать меня за рукав, но не успел. — Ты куда?
— Нанести визит одной особе, — проворчал я, пробираясь между рядов. — У меня накопилось к ней слишком много вопросов.
Глава 33
— Что это было, Ольга? — Я шагнул вперед, изображая самую праведную на свете ярость. — Как вы могли так со мной поступить?!
— Тише, Володя, умоляю тебя, тише! — Воронцова выразительно распахнула глаза и приложила палец к губам. — Нас могут услышать!
— Пускай! — рявкнул я. — Мне нечего скрывать от людей. И если уж кому-нибудь будет угодно донести государю…
— Моя прислуга не из болтливых. И даже если кому-нибудь взбредет в голову обмолвиться — его скорее поднимут на смех, чем потащат к жандармам, — произнесла Воронцова уже почти будничным тоном. — Однако нам не следует обсуждать подобное при свидетелях. Так что прошу тебя, успокойся… Чаю?
— К дьяволу чай, Ольга! — Я нарочито-ярко полыхнул желтыми звериными глазами. — Вы меня обманули!
— О нет, мой дорогой Володя. — Воронцова осторожно прикрыла дверь, который я едва не снес с петель, врываясь в уже знакомый будуар. — Напротив — я дала тебе даже больше, чем обещала.
Ох… неожиданно. Разумеется, ее сиятельство ждала моего появления в гневе, не могла не ждать. И наверняка еще до начала судебного заседания в Мариинском дворце придумала пару-тройку оправданий. Но такого я уж точно не ждал — и теперь судорожно пытался сообразить, что нужно делать: то ли отращивать шерсть на ушах и продолжать изображать справедливую ярость, то ли прикинуться удивленным.
И я все-таки выбрал второе.
— Больше, чем обещали?.. — Я не без усилия загнал зверя поглубже внутрь. — Но как?..
— Подумай сам, Володя, — улыбнулась Воронцова. — Ты должен был арестовать обычного, рядового заговорщика, ничем не примечательного. А отдал суду страшного убийцу, колдуна, который последние два года наводил страх на весь Петербург. Уже завтра даже самая жалкая столичная газетенка назовет его благородие капитана Волкова героем. И все, от сиятельных князей до последнего нищего у церкви будут готовы носить тебя на руках!
Здесь мне крыть было нечем: я и сам видел почтенных заседателей Госсовета и членов суда — и они едва могли скрыть радостное облегчение. Таинственный убийца, повелитель нечисти, мастер темных ритуалов, от которых не в силах спасти ни сторожа, ни крепкие стены дворцов, ни даже самые надежные замки, на деле оказался лишь болтливым князьком, унаследовавшим пару древних фолиантов, и предстал перед Верховным судом. А тот, кто возглавлял весь заговор и едва не устроил в Петербурге самую настоящую войну, уже отправился к праотцам, погибнув от рук своих же соратников.