Масорка

Эмар Густав

— Кто этот мальчик?

— Он студент-математик.

— Какой повод дал он Гаэтану к такого рода обхождению?

— Гаэтан подошел к нему и спросил, почему он не надел своей лошади федерального наголовника, на это молодой человек, почти ребенок, лет шестнадцати или семнадцати, отвечал, что не надел своему коню федерального наголовника потому, что конь его и без того добрый федералист и не нуждается ни в какой вывеске. На это Гаэтан стал хлестать его кнутом до тех пор, пока тот не упал с лошади.

— В настоящее время самые отчаянные и опасные унитарны, — заметил в раздумье Росас, — это именно дети.

— Я

уже имел честь докладывать вашему превосходительству, что студенты и женщины положительно неисправимы. Ни студентов, ни женщин нет никакой возможности заставить носить федеральный девиз, в особенности же молодых. Я бы на месте вашего превосходительства запретил чепцы для женщин, для того чтобы принудить их носить на голове бант с федеральным девизом.

— Они должны повиноваться, — отвечал Росас, подразумевая под этими словами весьма многое, что ему одному было понятно, — они должны повиноваться, но теперь еще не время прибегать к тому верному средству, о котором вы не упоминаете. Гаэтан поступил прекрасно; пошлите сказать этой нежной матери, чтобы она занялась исключительно уходом за своим сыном. Есть еще что-нибудь новенькое?

— Нет, решительно ничего, сеньор. Ах, впрочем, я получил сегодня от трех федералистов прошение о разрешении устроить лотерею-аллегри во время майских праздников.

— Это будет устроено в пользу полиции.

— Ваше превосходительство не намерены устроить какие-либо торжества и увеселения к этому времени?

— К лотерее-аллегри вы можете добавить большой шест и деревянных коньков.

— Ничего более?

— Не задавайте мне глупых вопросов, разве вы не знаете, что двадцать пятое мая — праздник унитариев. Правда, так как вы сами испанец…

— Ваше превосходительство имеете еще какие-либо распоряжения на эту ночь?

— Никаких, вы можете теперь удалиться.

— Но утром я не премину исполнить приказания вашего превосходительства относительно служанки.

— Я не давал вам никаких приказаний, только дал вам совет! — резко заметил Росас.

— Очень благодарен вашему превосходительству! — сконфуженно залепетал начальник полиции.

— Не за что! — насмешливо отозвался Росас. Викторика низко откланялся отцу и дочери и вышел из комнаты, уплатив как и все, кто переступал этот порог, свою дань унижения, страха и раболепия и притом уходил, не зная точно, остался Росас им доволен или нет. Эту жестокую, томительную неуверенность бессердечный диктатор нарочно поддерживал в своих приближенных, полагая, что сильный страх мог заставить их бежать куда глаза глядят, а слишком большая уверенность в его расположении могла сделать их слишком фамильярными и даже нахальными.

ГЛАВА X. Тигр и лиса

После ухода начальника полиции наступило довольно продолжительное молчание. Росас и его дочь, погрузившись каждый в свои мысли, хранили молчание, бодрствуя, тогда как приземистый падре Вигуа хранил его в сладком сне, положив оба локтя на стол и опустив голову на руки.

— Поди ложись спать! — сказал Росас дочери.

— Мне не хочется спать, сеньор! — ответила она.

— Все равно, — уже очень поздно.

— Но вы останетесь один.

— Я никогда не бываю один, сейчас явится Спринг, и я не хочу, чтобы он тратил время попусту, рассыпаясь в любезностях перед тобой, иди!

— Ну, хорошо, татита, позовите меня, если вам что-нибудь

понадобится.

Донья Мануэла подошла к отцу, поцеловала его в лоб и, взяв со стола свечу, ушла во внутренние комнаты.

После ее ухода генерал встал и, заложив руки за спину, принялся ходить взад и вперед по комнате. Минут десять он ходил, погруженный в глубокое размышление, как вдруг послышался топот быстро приближающихся коней.

Генерал приостановился на минуту и как только уверился в том, что лошади остановились у крыльца его дома, так сильно шлепнул бедного падре Вигуа по затылку, что, если бы голова падре не покоилась на его руках, он без сомнения, сплющил бы свой нос.

— Ай-ай! — закричал бедняга и испуганно вскочил на ноги.

— Пустяки, ничего, падре Вигуа! Проснитесь, гости приехали. Слушайте меня внимательно: вы сядете рядом с тем господином, который сейчас войдет, и, когда он встанет, чтобы уходить, вы хорошенько сожмете его в своих объятиях, поняли меня?

Мулат минуту смотрел на Росаса и затем, хотя и с видимым неудовольствием, покорился воле своего господина. Генерал снова сел на тот стул, на котором сидел раньше.

В дверях появился Корвалан.

— Англичанин приехал? — спросил Росас у своего адъютанта, как только тот переступил порог.

— Он здесь, превосходнейший сеньор!

— А что он делал, когда вы к нему явились?

— Он собирался лечь спать.

— Входная дверь дома была открыта?

— Нет, сеньор.

— Вам отворили немедленно, как только вы сказали, кто вы такой и от кого?

— Да, тотчас же.

— А гринго, этот еретик, был удивлен, увидев вас?

— Мне показалось, что да.

— Вам показалось!.. На какой черт у вас глаза? Спрашивал он вас о чем-нибудь?

— Нет, ни о чем, как только я передал ему желание вашего превосходительства, он тотчас же приказал седлать лошадь.

— Пусть войдет!

Новая личность, с которой мы собираемся познакомить читателя, одна из тех преисполненных черствым бессердечным эгоизмом, чисто английским, личностей, каких во множестве можно встретить во всех странах земного шара; но по человека, столь пренебрегающего своим общественным положением, предавшего забвению свое человеческое достоинство, можно встретить только в такой стране, где правительство подобно правительству Росаса, иначе говоря, только в Буэнос-Айресе в описываемую нами эпоху мог существовать подобный человек.

Сэр Уолтер Спринг, британский уполномоченный посол при аргентинском правительстве, сумел добиться от Росаса того, в чем этот последний наотрез отказал его предшественнику мистеру Гамильтону, то есть заключения известного договора об уничтожении рабовладения. И с момента этого первого триумфа зародились симпатии британского посла к Росасу, симпатии, возраставшие с удивительной быстротой и превратившиеся в конце концов в безграничную преданность сэра Уолтера Спринга к особе Ресторадора.

Росас питал к сэру Уолтеру Спрингу самое полное доверие, так как знал, что он, как, впрочем, почти все близко знавшие Росаса, испытывал безотчетный страх, и ловкий, проницательный Ресторадор рассчитывал на хитрость, изворотливость и влияние этого человека в тех случаях, когда он находил нужным сбить с толку европейскую политику, точно так же, как он рассчитывал на кинжалы Масорки, когда желал в угоду своим зверским инстинктам заколоть новую жертву.