Масорка
Шрифт:
— Нет, не нужно.
— А пистолеты?
— Не надо, подай мне только трость.
— Когда прикажете прийти за вами?
— Часов в одиннадцать приведи лошадь и захвати мое пончо.
— Прикажете мне вас сопровождать сегодня ночью?
— Да, ты поедешь со мной в Барракас, так помни же, к одиннадцати часам.
— У дома сеньоры доньи Авроры?
— А то где же, дурак! — воскликнул дон Мигель, раздосадованный тем, что его слуга мог подумать, что он проведет свое свободное время где-либо в другом месте, а не у доньи Авроры.
ГЛАВА XIX.
В своем «Путешествии в Южную Америку», изданном в Лондоне в 1827 году, капитан Эндрюс говорит: «Тукуман — это обширный сад вселенной, по красоте и величественности своих видов». Все, чем только богата тропическая природа: прелесть романтических пейзажей, изысканная роскошь растительности — все это чудеснейшим образом воплотилось в природе провинции Тукуман, словно эта местность была избрана богами излюбленным убежищем для наслаждений, посреди всего пустынного пространства, раскинувшегося от Эстрехо до Боливии, и от Анд до Уругвая.
В этом цветущем саду, наполненном светом, цветами, птиц и пения — родилась донья Эрмоса.
Полковник Сайенс, отец Эрмосы, скончался неожиданно, когда ей было всего шесть лет. Ее мать, сестра матери дона Мигеля, гостила в ту пору в Буэнос-Айресе.
Донья Эрмоса росла веселой и беспечной. Когда ей минуло семнадцать лет, она, уступая просьбе матери, отдала свою руку сеньору де Салаберри, старинному другу семьи. В ту пору ее сердце еще не пробудилось, и на своего супруга она смотрела скорее как на друга и покровителя, а не мужа.
На долю доньи Эрмосы выпало много страданий.
Полковник Сайенс любил свою единственную дочь до обожания, но он умер, когда она была еще ребенком.
Сеньор де Салаберри любил ее отцовской любовью, любил ее как сестру, любил ее как муж, но он скончался через год после брака, то есть за восемнадцать месяцев до начала нашего рассказа.
У доньи Эрмосы оставалась на свете одна только привязанность — это было чувство к матери, чувство, заменявшее ей все другие. Но и мать скончалась у нее на руках три месяца спустя после кончины ее мужа.
Оставшись в одиночестве на белом свете, донья Эрмоса, подобно чуткой мимозе, при малейшем прикосновении уходила в себя. Она решила жить одними воспоминаниями о тех, кого любила. Потеряв почти одновременно и мать, и мужа, она не могла оставаться в Тукумане, где на каждом шагу встречала напоминание о дорогих усопших, и поселилась в окрестностях Буэнос-Айреса. Уже восемь месяцев она жила, если не счастливо, то спокойно, в своем загородном доме в Барракасе, когда события четвертого мая привели нас к ней. Теперь, спустя двадцать дней, мы снова входим в ее жилище.
Было около девяти часов утра.
Донья Эрмоса, сидя перед большим зеркалом, доканчивала утренний туалет с помощью своей любимой молоденькой камеристки Лизы. Вдруг головка молодой женщины откинулась назад, веки ее сомкнулись, и она невольно поддалась сладкому забытью, не то дремоте, не то мечтанию. Лиза неподвижно стояла над своей госпожой
Каминные часы пробили половину одиннадцатого.
С томностью тропической лилии, тихо колеблемой вечерним ветерком, донья Эрмоса медленно повернула голову в сторону своей камеристки и с ласковой улыбкой спросила:
— Я спала, Лиза?
— Да, сеньора.
— И долго?
— Не более получаса.
— Во сне я ничего не говорила?
— Ни слова, только два раза улыбнулись.
— Да, я знаю, я не говорила, но улыбалась.
— Как? Разве вы помните, что делали во сне?
— Я сплю не так, как ты предполагаешь, это был полусон, полузабытье.
— Ах, нет, сеньора, — с улыбкой произнесла Лиза, — вы крепко спали.
— Нет, Лиза, тебе просто показалось. Какая-то сверхъестественная сила смыкает мои веки, овладевает мной, подчиняет меня своей воле; я вдруг перестаю сознавать то, что происходит вокруг меня, но я не сплю, я вижу то, что еще не случилось, беседую с людьми, которых нет со мной. Но я их вижу, слышу, слышу, испытываю радость, скорбь, волнение, и вместе с тем все это я вижу не во сне. Когда же я приду в себя, то отлично помню все, что происходило со мной, и потом долго остаюсь под впечатлением того, что пережила, что создало мое воображение. Вот и сейчас, мне кажется, я вижу его подле себя, как видела минуту тому назад.
— Кого, сеньора? — спросила девушка, не понимая странных слов своей госпожи.
— Кого?
— Ну да, сеньора, сюда никто не приходил, а вы сказали, что видели его.
— Да, мое зеркало, — с улыбкой проговорила донья Эрмоса, бросив беглый взгляд на свое отражение.
— Ах, сеньора, так вы видели лишь ваше зеркало?
— Да, больше ничего… Кончай скорее, Лиза, мой туалет… да, кстати, что ты мне говорила поутру, когда пришла будить меня?
— О сеньоре доне Луисе?
— Да, о сеньоре Бельграно.
—Ах, сеньора, я уже четыре раза повторяла вам то же самое.
— Неужели ты четыре раза говорила мне это? Ну скажи еще пятый, и больше я уже не переспрошу тебя.
— Я вам говорила сеньора, что, сегодня поутру я вышла как вы приказали, зашла узнать у человека дона Луиса о здоровье его господина, но не застала ни слуги, ни господина
в их половине. Я уже выходила, когда увидала, что оба они в саду, сеньор дон Луис собирал цветы для букета. Я подошла к нему, мы поздоровались и долго разговаривали.
— О чем?
— О вас, сеньора, признаюсь, этот сеньор ужасно любопытен, я никогда еще не видела таких, ему все надо знать: читаете ли вы иногда ночью, какие книги вы любите, много
ли и часто ли вы пишете, какие цветы вы предпочитаете, фиалки или жасмин, сами ли вы ухаживаете за птичками, которые у вас в клетках… и Бог весть что.
— Обо всем этом вы говорили сегодня?
— Да.
— Ну а о его здоровье ты ничего не узнала?
— Зачем же мне было спрашивать об этом, когда я все своими глазами видела.