Массажист
Шрифт:
– Вы про какую каверну толкуете? – спросил Баглай, массируя черешинскую шею. – Каверны только в легких бывают.
– Вот тут ты, бойе, не прав. Каверна – сиречь полость, а полости в разных местах случаются, и в организме, и в металле, и в земле. Представь-ка рудную жилу... Это ведь не сплошной монолит, там и легкие породы есть, и грунтовые воды, и много всякого разного... Ну, вода вымывает полость, затем, с подвижкой пластов, уходит, и появляется пещера... Там, внизу, на глубине километра, – Черешин ткнул пальцем в пол. – Вечный мрак, огромное давление, самый причудливый газовый состав, плюс влага, что сочится по стенам... собственно, не вода, а раствор минеральных солей... И так – тысячелетия... Потом приходим мы, бьем шахту, прокладываем штрек по рудной жиле, вскрываем полость – и что же видим?
– Что? – откликнулся Баглай, слегка надавив на нервные узлы под челюстью. Эта процедура, если делать ее с осторожностью, снимала тахикардию, стабилизируя ритм сердечных сокращений. Ну, а если не остерегаться... если нажать вот здесь и здесь...
Черешин заговорил, и рука Баглая дрогнула. Он быстрым змеиным движением облизал пересохшие губы.
– Мы увидим, бойе, что на стенках полости скопилась куча всякого добра... всяких природных редкостей, что выросли тут в тишине и покое... Попадаются самоцветы – не из самых дорогих, но поразительной величины... чаще – кварц... аметистовые щетки и кристаллы... еще цитрин, морион, кошачий и тигровый глаз, горный хрусталь и халцедон... А иногда в прозрачном кварце прорастают кристаллики рутила, тонкие, как волоски – и это будет уже "волосатик"... А если попало что-то пластинчатое, чешуйчатое, гематит или слюда, то получится у нас авантюрин... он как стекло с яркими блестками... Еще бывает молочный кварц, непрозрачный и белый, но удивительных очертаний... будто статуэтку лепили двести тысяч лет, без рук и скальпеля! Хотя бы вот этот медведь, коим мне съездило по затылку...
– Все, Юрий Данилыч, – произнес Баглай и направился к раковине, мыть руки. Черешин встал, накинул халат, пощупал над коленом.
– А ведь не болит, пес ее забери! Как есть, не болит! Легкая у тебя рука, бойе, золотая... Еще чайку не хочешь испить?
– Пожалуй, нет. – Баглай покачал головой и принялся укладывать бальзамы и мази в свой саквояжик. – С вашим чаем, как и с массажем, необходима умеренность. Иначе выйдет как у Алексия...
– А как у него вышло? И кто он таков? – с любопытством поинтересовался Черешин.
– Врач древнегреческий. О нем у Киллактора есть эпиграмма... – Сощурившись и отбивая рукой ритм, Баглай произнес нараспев:
Пять животов врач Алексий промыл, пять желудков очистил,
Пять больных осмотрел, мазью натер пятерых.
Всем им конец был один: гроб, гробовщик и забвенье,
Плач, погребение и Аид – все это было одно.
Черешин ухмыльнулся, заметил, что звучит весьма современно, и потащил Баглая в маленькую комнату. Это было у них почти традицией – после лечебных процедур полюбоваться чем-нибудь редкостным и для глаз приятным; по мнению Юрия Даниловича, такой процесс прочищал мозги и генерировал положительные эмоции. На самом же деле он нуждался в компаньоне, ибо, как всякий собиратель, испытывал явное наслаждение, демонстрируя свои богатства внимательному зрителю. Он не был излишне доверчив и понимал, что делает, но разве имелся повод для сомнений? Их отношения с Баглаем были давними, а значит, как бы освященными временем; к тому же Черешин доверял ему нечто более дорогое, чем самоцветные камешки – собственную плоть, со всеми шрамами и отметинами, какие оставила на ней долгая бурная жизнь.
Распахнув шкаф, он выдвинул среднюю полку с двумя плоскими квадратными ящиками и приподнял крышки. В ячейках, меж деревянных перегородок, будто яйца сказочных птиц, уложенные в ватные гнездышки, сверкали глубокой летней зеленью изумруды. Штук двадцать крупных, в брильянтовой и табличной огранке, и сотня помельче, размером с ноготь; среди последних попадались кабошоны, овальные и круглые, блестевшие не так ярко, как ограненые камни. Но все равно они были прекрасны – каждый камень переливался и сиял будто капля росы на древесном листе, пронзенная солнечными лучами, а более крупные самоцветы казались полными огня, трепетного зеленого пламени, что бушевало и мерцало в их таинственных глубинах. И мнилось, что пламенные языки вот-вот коснутся граней, расплавят их, прорвутся на свободу, брызнут веером ослепительных искр и умчатся куда-то – скорее всего, на небеса, ибо лишь там, среди изумрудных звезд, есть место, предназначенное им от века.
Баглай восхищенно вздохнул и покосился на Черешина. Тот разглядывал камни с просветленным лицом, с каким, должно быть, истинно верующий взирает на чудотворную плащаницу или гвозди, вынутые из ран Христовых. Восторг его был по-детски наивным, открытым и бескорыстным; чувство это питали не жадность, не тщеславие, а лишь восхищение красотой – возможно, с примесью радости, поскольку он мог любоваться подобными чудесами в любое время ночи и дня.
– Камни... – с задумчивой улыбкой вымолвил Черешин. – Камни... холодные и вроде бы мертвые... Однако греют душу и сердце веселят! Не стану врать и говорить, что собираю их не для себя, а для кого-то... для отечества или грядущих поколений... Нет, не стану! Мне они в радость, мне, здесь и сейчас... И глядя на них, я думаю, бойе, о смерти, о жизни и вечности. Мы, друг мой, умрем и обратимся в прах, а камни будут жить и радовать других людей, и восхищать их как нас с тобой – ведь только в этом их назначение, не так ли? Они прекрасны и нетленны, и если существует что-то вечное в нашем мире, что-то такое, что неподвластно времени, то это сейчас перед нами. Вот, взгляни...
Он коснулся одного камня, второго, третьего... Они словно вспыхивали под пальцами Черешина.
– Эти – из лучших... Наши, уральские, каких в земле теперь не сыщешь... копи истощились... А какие копи были!.. На речке Токовая, километрах в восьмидесяти от Свердловска... Ты на цвет посмотри, на цвет! Какой цвет, а? Пожарище! Зеленый пожар, как тайга по весне! А эти вот, яркие да блескучие – колумбийские... выменял три кристалла на один уральский... тоже хороши, но не такая редкость... К северу от Боготы их копают... деревенька там есть, Мусо... шахты древние и открытые разработки... Этот овальный – из Африки, из Зимбабве... черный старатель мне его продал... за сколько – не скажу, все одно не поверишь... красив и за понюшку достался, а не люб... крови на нем много... черный рассказывал... Вот эти – индийские, их в сланцах находят, в Калигумане... тоже неплохие... А эти, бледные, из Бразилии... Карнаиба и Бом-Иесус-дос-Мейрас... Цвет у них жидковат, с колумбийскими и уральскими не сравнишь... Но все равно – редкость! Ведь что есть изумруд? Тот же берилл, но окрашенный хромом, а это, как говорят геохимики, необычное сочетание, нонсенс... Вот корундов, то-бишь сапфиров и рубинов, тех много... да и подделать их легче. А вот такой – не подделаешь!
Он вытащил из ячейки кристалл величиной с рублевую монетку, круглый, сочного цвета, в брильянтовой огранке, и положил Баглаю на ладонь. Омытый тусклым светом, струившимся из окна, камень вдруг засиял и распустился пышной зеленой розой, каких не бывает ни во сне, ни наяву.
– Индийский, из Аджмера, – сказал Черешин. – Когда умру, будет твой. На память обо мне и в благодарность.
Баглай вежливо улыбнулся.
Когда умрешь, все будет моим, мелькнула мысль.
Все! Все, что захочу!