Мастер дымных колец
Шрифт:
Евгений, как его поставили, так и стоял у матового окна, покрытого кристаллами прошлогоднего снега, и прислушивался со страхом, не зазвенит ли еще колокольчик, не зацокают ли костяные копытца? Нет, кажется, успокоилось. Он лег и стал засыпать под завывание раннего зимнего вечера. Вдруг послышался легкий шорох или даже скрежет. Евгений приподнял с кушетки голову и посмотрел на окно. Шорх, шорх, — кто-то извлекал звуки высохшим деревянным смычком. Это ее знак, это знак ему. Сколько прошло времени с тех пор, как про него совсем забыли? Неделя? Месяц, два? Он не считал дней, их все равно было слишком много. Где она была раньше, почему не пришла и не разъяснила следствию? Ах нет, он не в праве, он должен знать: раз она не приходит, значит, не может. Но вот же пришла! Евгений добрался до окна и сквозь решетку тихо постучал. Не слышит — шорх, шорх, продолжает звать наобум. Что же, Евгений постучал погромче. Кажется, услыхала. Шорох прекратился, музыкант поднял смычок, дожидаясь вступления напарника в нужном музыкальном месте.
Тук, тук — полетел сигнал
Уж поэкономнее, отговорились вскоре. Евгений первым отступил. Все ж таки он здесь в тепле, да и поздно. Вот и свет зажгли, пусть идет домой, расскажет отцу, обрадует, жив, здоров, мол, Евгений, в своем уме, нотную грамоту не забыл. Он дождался, пока прекратятся последние попытки за окном, и лег обратно. Теперь и у него снова замаячила надежда. Напрасно его уверяли, будто ему все приснилось — и Застава, и Соня, и их взаимопонимание. Ха, Евгений улыбнулся, — фотомонтаж, фальшивка. Оптика не человек, соврать не может. Но главное — теперь, теперь он знал, Соня не забыла его. Ведь если бы она забыла его, это было бы куда хуже. Зачем тогда ему голая замерзшая степь, как бы и ни любил он северную природу? Ох-хо-хо, сильно изменился Евгений. Выходит, не для того он бежал на полюс скуки, чтобы скучать вместе со всеми. Евгений покраснел, ему стало стыдно за эту догадку. Выходит, он все-таки на что-то надеялся, на что-то похожее, только прятал надежду поглубже, как бы и не думал о ней, но знал, лелеял мечту найти брильянт в болотной топи.
Евгений погладил ветвистый разлом на стене и снова улыбнулся. Он вспомнил, как Соня пришла к нему на Хлебную улицу и тетя Саша смущала их своими откровениями, а потом брала Сонину руку и, кажется, гадала или о чем-то рассказывала. Ну да, рассказывала про то, какие бывают деньги, помятые и хрустящие, как люди, и что он, Евгений, золото. Как смешно переломился мир в ее торговом сознании. И так у всех. Илья Ильич представляет всех людей учениками, которых обязательно надо, и главное, можно увлечь образованием. Соня видит всех читателями. А что у него? Человек без профессии, без оконченного образования. Какие-то полгода в сберкассе не в счет, да и что можно понять через стеклянное окошко старшего кассира? Все люди — вкладчики? Жадные, добрые, глупые, вкладывают свои силы, ждут и копят, копят и ждут, и все для решительного момента свадьбы, машины, именин, похорон? Нет, он так не может смотреть на людей, упрощать — это не его свойство. Любить не значит упрощать, упрощать значит ненавидеть. Действительно, если хочешь кого-нибудь унизить, обзови его одним словом, пусть как бы и нейтральным, но одним. Евгений удивился своей мысли. И следующей. Так поступают и ученые, они разные явления сводят к одному закону. И если получается, говорят: здорово, вот она, мол, божественная простота природы. И теперь, если кто-то упадет в трамвае от резкой остановки, говорят — инерция, а не хамство, или пуля в редкое животное летит — по инерции летит, а не по жестокости, и конечно, по инерции, а не по равнодушию мы проходим мимо калеки, не бросив пятачок в серый засаленный картуз. А ведь действительно, у природы есть простые законы, раз ученые их открывают и все стремятся объединить одной всеобщей идеей. И получается, по крайней мере, до сих пор. Неужели природа так просто устроена? Но если да, то нет к ней уважения и любви. Ох, нет, не прав я, нельзя в одну кучу валить. Прав Горыныч, все дело в том, как упрощать. Положим, назову кого-то негодяем из-за его нехорошего поступка, а он возьмет и начнет от себя кровное отрывать и людям раздавать — что же он теперь, добряк? А как же быть с его негодяйством? Видно, не так просто добраться до того простейшего человеческого закона! А может быть, и нет единого закона? Может, прав Пригожин? Может быть, не закон, но неуправляемая извне самоорганизация, может быть, механика твердого тела это сумма анархических случайных движений мельчайших свободных элементарных объемов? Пожалуй, демократичнее выглядит, чем закон инерции. Эка меня занесло, подытожил Евгений умственные наблюдения собственного мозга.
Скрипнуло окошечко на двери, принесли ужин. Евгений получил свою порцию из рук неразговорчивого человека, поблагодарил и тут же, не дожидаясь, пока уйдет охранник, загремел алюминиевой ложкой. Тот, удивленный неожиданным аппетитом подопечного, постоял немного и, прежде чем уйти, сказал:
— Свободу учуял?
— Да, знаете ли, меня скоро отпустят, — с нескрываемой надеждой ответил Шнитке.
— Ну, ну, — только и ответил неуполномоченным тоном охранник.
Когда в миске почти ничего не осталось, Евгений допил остатки, тщательно вылизал алюминиевое дно, лег окончательно на кушетку и крепко заснул животным сном.
16
В пятой палате Эксгуматора высшего класса в белоснежной постели, одетый в розовый фирменный халат, лежал землянин. Рядом сидел человек, крупный, толстый, красивый, и держал в руках свернутый из газеты кулечек, то и дело подставляя его под падающий с сигареты больного пепел.
— Ты, товарищ Петрович, ни хрена еще не понимаешь, — говорил Феофан. — Вот здесь написано: «ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБЛИ». Ты думаешь, это для читателей написано? Черта с два. Это написано с задней мыслью для потомков, вдруг таковые будут иметь место. Ах, паскудники! — Феофан залез свободной рукой за спину и ожесточенно начал чесаться. — Я, честно говоря, не верил. «Готовятся испытания», ля-ля, тра-ля-ля. Приготовились, собаки, дооживлялись, сукины дети. Ах ты, ну-ты, — Феофан матерно выругался. — Но каков народ, Петрович! Стадо баранов, дикий город, не Центрай, а райцентр какой-то. Посмотри, эта паскуда приват-министр тридцать семь процентов на выборах набрал. Скажи, как такое могло случиться? Вот ты, ты хочешь умереть снова, а? То-то же, всякая живая тварь, — даже, я думаю, мертвая, — жить желает, тем более вечно. Ты вспомни сам — когда помираешь, до чего скучно становится, свет не мил, так, думаешь, взял бы и врезал кому-нибудь по роже из ближайших, кто рядышком, до кого еще дотянуться рукой можно и кто еще жить остается. Это же последнее состояние, потому как в самый смертельный момент ни одна душа тебе не позавидует, понимаешь, Петрович, ни одна на всем белом свете. Конечно, кроме самоубийц, — то народ дошлый… — Феофан вдруг опомнился: — Ой, прости, Петрович, но скажи сам, неужто в самый последний мельчайший моментик, у самой-самой черты, в миллиметрике, когда уже под ногами нет опоры, но ты болтаешься еще живым грузом, неужели не промелькнула мыслишка подленькая, а? Такая маленькая-маленькая щелочка осталась, оттуда полосочка светлая, а с ней еле живые звуки еще проступают, — скажи, в этот самый момент неужто не захотелось ногу в щель просунуть, чтобы дверь окончательно не прикрылась, а? Молчи, молчи, знаю. Нагляделся я уже на висельников, на самоубийц, очень, говорят, обратно хочется, просто до слез. Но слезы уже не идут, вот оттого у них всегда такие глаза выпученные. А не дай бог, в этот момент придет толковая мыслишка, главная, спасительная как бы, в мозгу-то еще, знаешь, — Феофан потрогал загорелый череп, — разные процессы биологические идут. Да, так вот, многие говорят, что там в последний момент приходит экстремальная мыслишка и тебе становится все ясно. Понимаешь, в каком смысле все? В смысле выхода, в смысле открытия новых горизонтов жизни, но поздно, и тут самая трагедия и наступает, хана! Нетерпимая это вещь необратимы процессы, Петрович. Так что не уговаривай меня, не поверю.
— Подожди, Феофан, тут другое дело. Они знают, что возможно оживление, или, как это — эксгумация, — возразил землянин.
— Хрена, эксгумация, все, баста. Эксгуматор отключили, а эксгуматор это тебе не гильотина, винтики-гаечки, тут голова нужна, а где же ее найти, если все под нож пойдут? И потом, ты что думаешь, тут, на тебе, всех оживляют, кого ни попадя?
— А как же?
— А хрен его знает, как. — Феофан смял кулек и бросил его куда-то за спину землянина. — Мне бы выбраться отсюда, я бы показал этому приват-министру…
— Вот подлечишься и выйдешь, — поддержал Феофана товарищ.
Феофан взвился, будто его ударили в самое чувствительное место.
— Я — больной, что ты меня лечить собираешься? На, глянь, — Феофан стащил с себя розовый халат и остался в одних розовых трусах, впрочем, на них тоже был фирменный знак — пять серпиков. — Вот, вот, смотри, — он стучал себя ручищей по удивительно молодому телу. — Я больной? — Феофан высунул язык, потом задрал вверх кровавое изнутри веко. — Глянь. — Он подсунул под глаза Варфоломееву голубоватые от неба белки. — Сто двадцать на восемьдесят, и никакой ипохондрии.
— А когда эксгуматор отключили? — спросил Петрович.
— Да вот, на новолуние, как отрубили. Ты-то сам один из последних, поди, и будешь. Подожди, подожди, — опомнился Феофан, — а где же ты две недели пропадал? Вот дурья башка, как же я раньше не сообразил! Стой, стой, стой, может, не случайно тебя на место Курдюка прописали? А я язык распустил, — Феофан натянул снова халат и стал подозрительно осматривать землянина.
Тот высказал предположение:
— Может быть, я в реанимационной две недели лежал?
— В реанимационной? — задумчиво повторил Феофан.
— Да.
— Две недели?
— Две недели, — уже более уверенно сказал землянин.
— Петрович, я по роже вижу — ты врешь.
— Почему?
— Я же говорю, по роже, — Феофан сел обратно на стул. — Да-а, ты фрукт, интересно, интересно, — удивлялся Феофан каким-то своим мыслям. Понимаешь, Петрович, его преосвященство из восьмой палаты в реанимационной помогают, они там втроем через два дня дежурят по очереди. Так ты знаешь, они уже недель пять как без работы скучают. Вот разве что вчера был вызов… — Феофан проникновенно посмотрел на землянина. — Постой, постой. — Он поднял с тумбочки баранью ногу, переложил ее в сторону и развернул просаленную газету. Несколько раз взглянул на газету и на Варфоломеева и наконец спросил:
— Ты?
Землянин промолчал, а Феофан развернул перед ним газету, какие-то «Центрайские ведомости», и еще раз спросил:
— Ты?
Землянин согласно прикрыл глаза. В газете крупным планом был представлен фотоснимок, на нем Урса делает искусственное дыхание лежащему поперек соборной площади человеку. Чуть правее, над Урсой стоит приват-министр, слегка наклонившись, как бы с удивлением рассматривая нарушителя порядка, сзади виднеется гильотина с обезглавленными телами.
— Ничего не понимаю. Выходит, вы вдвоем решили… — Феофан резанул себя ладонью по горлу. — Да, но почему здесь? Почему в эксгуматоре? Почему ты здесь в эксгуматоре опять? Ни хрена не понимаю. — Феофан облизнул с ладони бараний жир. — Постой, может, ты коренной, гражданин, а никакой не товарищ? Тогда зачем тебе анкету заполнять, бррр… Что ты молчишь, объясни человеку. Когда прибыл в Центрай?