Шрифт:
Теплый вечеръ. Солнце садится. На набережной Черной Рчки, на скамейк, прислоненной къ периламъ, сидитъ мать — пожилая женщина съ апатичнымъ, но добрымъ лицомъ и сынъ — пестро одтый молодой человкъ лтъ двадцати-пяти, то, что на язык рыночниковъ называется «фертикъ». Сынъ замтно выпивши.
— Господи, тоска какая! — говоритъ онъ, потягиваясь.
— Ну, вотъ опять! Какъ дома, такъ и тоска… Отчего это? спрашиваетъ мать.
— Отъ скуки! Нешто отъ васъ можетъ быть веселье? Вы только
— Оболтался ты — вотъ отчего. Пришпилить-бы теб хвостъ-то, такъ тоски-бы ле было.
Нсколько секундъ молчанія. Сынъ вертитъ часовую цпочку, тешетъ въ затылк и, видимо, что-то придумываетъ.
— Въ вдомостяхъ пишутъ, что нынче люди съ-тоски-то то и дло что ржутся да вшаются, — начинаетъ онъ снова. Одинъ, купеческій сынъ отъ тоски въ Неву съ моста бросился, а другой взялъ въ руки ножикъ — чикъ себя до горлу, да и шабашъ! Третій…
— Миша, Миша, голубчикъ, не говори ты этого, не терзай ты меня! — перебиваетъ мать. Поди лучше къ Петру Захарычу, сыграй съ нимъ въ шашки.
— Очень мн нужно деревянное масло нюхать. У него вонъ весь домъ лампадками пропахъ.
— Ну, поди въ Строгановъ садъ… Погуляй съ барышнями. Смотри, какія хорошенькія ходятъ.
— А позвольте вамъ допросъ сдлать: какой нашему брату отъ этихъ барышень толкъ можетъ быть? Нешто отъ нихъ чего нибудь добьешься?
— Чего-же отъ нихъ теб добиваться-то?
— Свинячьяго визгу, собачьяго лаю! Вотъ чего! — отчеканиваетъ сынъ. Ужъ молчали-бы лучше, коли ничего путнаго не понимаете.
— Экой ругатель! Такъ куда-же ты хочешь?
— Извстно на Минеральныя хочу, а нешто туда можно съ двумя рублями? Два рубля тамъ — тьфу! и больше ничего.
— На Минеральныхъ-то только выпьешь лишнее, растеряешься, да, Богъ всть, когда домой сыщешься. Вдь ужь пилъ сегодня, довольно пилъ. Вишь глаза-то!..
— Еще въ глаза тычете! А спрашивается, нешто вы сами сегодня за обдомъ штучки три не хлобыстнули? Такъ вдь вы женщина, а я мужчина. Да и много-ли я выпилъ? Три-четыре рюмки водки да два стакана лимонаду съ коньякомъ. Ну, пивца выпилъ. Такъ теперь нешто можно не пить? Теперь холера.
— Былъ-бы отецъ не въ отъзд, такъ онъ-бы теб задалъ холеру!
— Не безпокойтесь, папенька теперь въ Москв и сами въ самомъ лучшемъ вид лущатъ. Видали мы ихъ хмльныхъ-то. У нихъ натура-то наша: попала въ голову рюмка — и шабашъ! Поддавай на каменку!
— Такъ онъ отецъ.
— А я сынъ. Яблоко недалеко отъ яблони падаетъ. Лучше ужь молчите, коли Богъ умомъ обидлъ.
Сынъ умолкаетъ и глядитъ куда-то въ сторону.
— И хорошо утопиться, чудесно! — говоритъ онъ черезъ нсколько времени и какъ-бы про себя. Взялъ вотъ здсь на рчк лодку, выхалъ на середину Невы и бултыхъ въ воду, а тамъ ужь по топорному. А то такъ снялъ съ сахарной головы веревку — и въ Строгановъ садъ. Сучковъ-то не искать стать. А тамъ въ вдомостяхъ: найдено мертвое тло купеческаго званія…
— Ты про кого это? Про кого? спрашиваетъ мать.
— Про всхъ, у кого на душ тоска да скука, а также у кого родители безчувственные, — уклончиво отвчаетъ сынъ и вдругъ брякаетъ:- маменька, дайте мн двадцать-пять рублей.,
— Откуда у меня такія деньги? Опомнись! Что ты! Отецъ-то что скажетъ?.
— Коли такъ, прощайте! — и сынъ встаетъ съ мста,
— Михайло, опомнись! Куда это ты? Куда? — тревожится мать.
— Въ Строгановъ садъ, а нтъ, возьму лыжи и на середину Невы… — говоритъ сынъ, не глядя на мать, и, шатаясь, идетъ по мосткамъ къ плоту, гд отдаются на прокатъ лодки и лыжи.
— Михайло! Миша! Мишенька! Вернись! — кричитъ ему вслдъ мать. Пойдемъ лучше домой. Тамъ чайку съ коньячкомъ напьешься.
— Нтъ, ужь зачмъ-же? Лопайте сами. Съ какой стати вамъ своего единороднаго сына къ пьянству пріучать?
— Миша! Миша! Водочки выпьешь. У меня лососинка маринованная на закуску есть.
Но сынъ молчитъ и сходитъ на плотъ. Мать слдуетъ за нимъ. Онъ требуетъ лыжи и садится на нихъ.
— Плотовщикъ! Не давай ему лыжъ! Останови его! Нешто не видишь, что человкъ выпивши? — говоритъ она лодочнику.
— Маменька, не забудьте, что насчетъ безобразій городовой имется, — замчаетъ сынъ. Вонъ онъ на углу стоитъ. Прощайте! На стол въ моей комнат найдете письмо съ изліяніемъ моихъ чувствъ, а я на середину Невы.
Лыжи трогаются и плывутъ по направленію къ Нев. По мосткамъ, слдя за ними, глазами, бжитъ мать и то лаской увщеваетъ сойдти сына на берегъ, то грозится созвать дворниковъ, но сынъ неумолимъ и детъ дале.
— Господи! Что-же это такое? Вдь утопится! Ей-Богу, спьяна утопится! — Она, со слезами на глазахъ, перевшивается черезъ перила и спрашиваетъ: Чего-же ты разсердился? Чего хочешь?
— Тридцать рублей! — брякаетъ сынъ и гребетъ дальше.
— Нтъ у меня такихъ денегъ? Ей-богу, нтъ. На, вотъ, десяточку, возьми красненькую!
Она вынимаетъ изъ портмоне десятирублевую бумажку и машетъ ею въ воздух.
— Ни копйки меньше! Доду, вонъ, до этого дерева, такъ цна будетъ сорокъ рублей, а у моста такъ и пятидесяти не возьму!
Мать хватаетъ за голову.
— Господа, заступитесь! Удержите его! Пьяный человкъ, и въ Неву топиться детъ! — упрашиваетъ она какихъ-то двухъ кучеровъ, идущихъ на плотъ за водой.
— Ничего, сударыня! Небось, не утопится! Нон вода холодна! — отвчаетъ одинъ изъ нихъ.
— Не дозжая Невы, сверзится, а здсь курица вбродъ перейдетъ, — добавляетъ другой и хохочетъ.
— Голубчики, вдь сынъ онъ мн! Миша! Мишенька! Ну, гд-же мн такихъ денегъ взять, коли ихъ у меня нтъ? — со стономъ кричитъ она.
— Не заговаривайте зубы-то! Самъ видалъ, какъ вамъ вчера приказчики сто рублей принесли! — доносится съ лыжъ.
— Да, вдь, это за дачу платить. Ну, сойди на берегъ, двадцать рублей дамъ!