Мать Тьма
Шрифт:
– Хорошего.
– Трое, – сказал он.
– Всего?
– Это много, даже слишком много. Это я, генерал Донован и еще один человек.
– Всего три человека в мире знали, кто я на самом деле, а все остальные… – Я пожал плечами.
– И остальные тоже знали, кто вы на самом деле, – сказал он резко.
– Но ведь это был не я, – сказал я, пораженный его резкостью.
– Кто бы это ни был, это был один из самых больших подонков, которых знала земля.
Я был поражен. Виртанен был искренне возмущен.
– И это говорите мне вы, вы же знали, на что меня толкаете. Как еще
– Это ваша проблема. И очень немногие могли бы решить ее так успешно, как вы.
– Вы думаете, я был нацистом?
– Конечно, были. Как еще мог бы оценить вас достойный доверия историк? Позвольте задать вам вопрос?
– Давайте.
– Если бы Германия победила, завоевала весь мир… – Он замолчал, вскинув голову. – Вы ведь лучше меня должны знать, что я хочу спросить.
– Как бы я жил? Что бы я чувствовал? Как бы я поступал?
– Вот именно, – сказал он. – Вы, с вашим-то воображением, должны были думать об этом.
– Мое воображение уже не то, что было раньше. Первое, что я понял, став шпионом, это что воображение – слишком большая роскошь для меня.
– Не отвечаете на мой вопрос?
– Теперь самое время узнать, осталось ли что-нибудь от моего воображения, – сказал я. – Дайте мне одну-две минуты.
– Сколько угодно, – сказал он.
Я мысленно поставил себя в ситуацию, которую он обрисовал, и то, что осталось от моего воображения, выдало разъедающе циничный ответ.
– Есть все шансы, что я стал бы чем-то вроде нацистского Эдгара Геста 11 , поставляющего ежедневный столбец оптимистической рифмованной чуши для газет всего мира. И когда наступил бы старческий маразм – закат жизни, как говорят, я бы даже, наверное, пришел к убеждению, что «все к лучшему», как писал в своих куплетах. – Я пожал плечами. – Убил бы я кого-нибудь? Вряд ли. Организовал бы вооруженный заговор? Это более вероятно: но бомбы никогда не казались мне хорошим способом решать дела, хотя они, я слышал, часто взрывались в мое время. Одно могу сказать точно: я больше никогда не написал бы ни единой пьесы. Я потерял этот дар.
11
Эдгар Гест (1881–1959) – очень популярный в 1910–1930 годы авторсентиментальных псевдонародных стишков, которые он ежедневно печатал вгазете «Детройт фрее пресс».
Я мог бы сделать что-нибудь действительно жестокое ради правды, или справедливости, или чего-то там еще, – сказал я своей Звездно-Полосатой Крестной, – только в состоянии безумия. Это могло случиться. Представьте себе, что в один прекрасный день я мог бы в трансе выскочить на мирную улицу со смертоносным оружием в руках. Но пошло бы это убийство на пользу миру или нет – вопрос слепой удачи.
Достаточно ли честно ответил я на ваш вопрос? – спросил я его.
– Да, спасибо.
– Считайте меня нацистом, – устало сказал я, – считайте меня кем угодно. Повесьте меня, если вы думаете, что это поднимет общий уровень морали. Моя жизнь не такое уж большое счастье. У меня нет никаких послевоенных планов.
– Я только хотел, чтобы вы поняли, как мало мы можем для вас сделать. Я вижу, вы поняли.
– Что же вы можете?
– Достать фальшивые документы, отвлечь внимание, переправить в такое место, где вы сможете начать новую жизнь, – сказал он. – Какие-то деньги, немного, но все-таки.
– Деньги? И как оценивается моя служба в деньгах?
– Это вопрос традиции, – сказал он. – Традиция восходит по меньшей мере к временам Гражданской войны.
– Вот как?
– Жалованье рядового. Я считаю, что оно причитается вам со дня нашей встречи в Тиргартене до настоящего момента.
– Как щедро! – сказал я.
– Щедрость не имеет большого значения в этом деле. Настоящие агенты вовсе не заинтересованы в деньгах. Была бы разница, если бы вам заплатили как бригадному генералу?
– Нет, – сказал я.
– Или не заплатили бы совсем?
– Никакой разницы, – ответил я.
– Дело здесь чаще всего не в деньгах и даже не в патриотизме, – сказал он.
– А в чем же?
– Каждый решает этот вопрос сам для себя, – сказал Виртанен. – Вообще говоря, шпионаж дает возможность каждому шпиону сходить с ума самым притягательным для него способом.
– Интересно, – заметил я сухо.
Он хлопнул в ладоши, чтобы рассеять неприятный осадок от разговора.
– А теперь – куда вас отправить?
– Таити? – сказал я.
– Если угодно, – сказал он. – Я предлагаю Нью-Йорк.
Там вы сможете затеряться без всяких затруднений, и там достаточно работы, если захотите.
– Хорошо, Нью-Йорк, – сказал я.
– Сфотографируйтесь для паспорта. Вы улетите отсюда в течение трех часов.
Мы пересекли пустынный плац, по которому крутились пыльные вихри. Мое воображение превратило их в призраки погибших на войне бывших курсантов этого училища, которые вернулись сюда и весело пляшут на плацу совсем не по-военному.
– Когда я говорил вам, что только три человека знали о ваших закодированных передачах… – начал Виртанен.
– И что?
– Вы даже не спросили меня, кто был третий?
– Это был кто-то, о ком я мог слышать?
– Да. Он, к сожалению, умер. Вы регулярно нападали на него в своих передачах.
– Да? – сказал я.
– Вы называли его Франклин Делано Розенфельд. Он каждую ночь с удовольствием слушал ваши передачи.
Глава тридцать третья.
Коммунизм поднимает голову…
Третий и, по всему, последний раз я встретился с Моей Звездно-Полосатой Крестной в заброшенной лавке против дома Джонса, в котором прятались Рези, Джордж Крафт и я.
Я не торопился входить в это темное помещение, резонно ожидая, что могу там встретить все что угодно, от караульных Американского цветного легиона до взвода израильских парашютистов, готовых меня схватить.
У меня был пистолет, люгер Железных Гвардейцев, рассверленный до двадцать второго калибра. Я держал его не в кармане, а открыто, наготове, заряженным и взведенным. Я разведал фасад лавки, не обнаруживая себя. Фасад был не освещен. Тогда я добрался до черного хода, продвигаясь короткими перебежками между контейнерами с мусором.