Шрифт:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Восприятие и осознание становятся языком… Намного более значимая часть того, что принято полагать осознанием и восприятием, являет собой всего лишь основу идей и мыслей, которые они пробудили к жизни.
I
Ланкашир, 1819 год
Если бы я не видел этого собственными глазами, то никакие сообщения в газетах, никакие рассказы, никакие свидетельства очевидцев не смогли бы убедить меня в том, что произошло в тот день на самом деле.
Я прибыл в особняк Дурвардов только накануне вечером, а на следующий день у мистера Дурварда оказалось достаточно причин для треволнений,
Мое предложение было принято с облегчением и благодарностью. И я получил распоряжение отыскать мисс Дурвард в городе, в доме ее старой няни миссис Хилис, которая жила на Дикинсон-стрит, неподалеку от площади Святого Петра, на которой и должен был состояться митинг, вызывавший столько тревоги и опасений. Ходили слухи, что магистрат объявил сбор ополченцев и милиции, чтобы разогнать его. Оказавшись в городе, я увидел, что все лавки закрыты, окна забраны ставнями, и, хотя мы находились еще на изрядном расстоянии от площади, моя коляска вынуждена была остановиться – уж слишком много людей было вокруг. Заплатив вознице, я отпустил его и двинулся пешком по раскаленным улицам. Точнее, меня несла толпа, которая выглядела почти столь же уверенной и непоколебимой, как и та, какую я привык наблюдать на Пиренейском полуострове, разве что эта была намного более пестрой и добродушной. Прибыв на площадь неподалеку от Дикинсон-стрит, я увидел, что люди там стоят буквально плечом к плечу. Мне пришлось отказаться от намерения прямиком проследовать к цели, и я решил пробираться окольными путями, обойдя толпу стороной. Люди в рубашках с закатанными рукавами, кожаных фартуках, женских платьях и воскресных нарядах вряд ли составили бы роту или полк, но труб и барабанов было великое множество. Да еще флаги, или, скорее, транспаранты, которые колыхались в жарком мареве с гордостью и величавостью, присущей, наверное, только знаменам полкового сержанта-знаменщика Королевской гвардии. Я был поражен, увидев кроваво-красные оловянные каски, раскачивающиеся на шестах над головой. Разумеется, рабочие-литейщики и ткачи были слеплены из другого теста, в отличие от моих медлительных, с неспешной речью сельских жителей округа Керси, но я едва ли мог ожидать, что какой-либо англичанин по собственной воле возьмет в руки этот имеющий дурную славу символ революции и иноземной тирании.
Я проделал уже изрядный путь, но продвижение сквозь толпу было медленным, отчего ноги у меня неизбежно заныли, и, несмотря на тросточку, я то и дело спотыкался, пытаясь протиснуться между человеческими телами и железными прутьями ограды. В ушах у меня стоял неумолкающий приветственный рев собравшихся и грохот музыки, висевший над нами подобно сплошной пелене копоти, пыли и пота, через которую мы пробирались. Поверх фуражек, чепцов и касторовых шляп я разглядел небольшую группу, составленную равно из мужчин и женщин, стоявшую на двух повозках, сдвинутых вместе, так что получилось некое подобие помоста. Один мужчина, похоже, держал речь, хотя лишь немногие из собравшихся могли слышать его слова, в то время как остальные волновались и передвигались с места на место, выражая тем самым свое нетерпение.
А потом откуда-то слева, с юго-запада, до меня донесся шум кавалерии, передвигающейся галопом. Конники приближались, нарушив строй еще до того, как достигли открытого места, с саблями наголо, рубя всех подряд – мужчин, женщин и детей, которые оказывались у них на пути. Некоторые из собравшихся попытались убежать, остальные остались стоять на месте. Я увидел, как констебль для специальных поручений рухнул под копыта коня, хозяин которого в поднявшейся пыли принял его жезл за дубину. Прямо возле меня упал ничком какой-то малый с лицом, залитым кровью, и я схватил за узду коня милицейского ополченца, который свалил его.
– Стыдитесь, сэр! – воскликнул я. – Неужели вы не дадите им времени разойтись? Разве вы не видите, что они гибнут?
Он взглянул на меня, но на мне не было формы (я более не находился на военной службе), и рывком высвободил голову коня.
– Это Билли Керби! – раздался вдруг девичий голос. – Билли, это мы! Ты же не причинишь зла своим подружкам!
Но всадник не захотел или не смог сдержать жеребца, и девушка исчезла под копытами.
Я двинулся было вперед, но не устоял на ногах, когда меня оттолкнул какой-то здоровяк – кузнец, судя по его одеянию, – который принялся выдирать из земли железные прутья ограды. Прошло только несколько лет с той поры, как я оставил армейскую службу в конном полку, но все равно был далеко не так проворен, имея в своем распоряжении лишь пару собственных ног. Я мешком свалился на землю и, с трудом поднявшись, увидел, что йоменская кавалерия прорвалась сквозь толпу под градом камней, кирпичей и железных прутьев. У моих ног распростерлась женщина, прижимающая руки к груди; сквозь пальцы у нее сочилась кровь, и она еле слышно стонала от нестерпимой боли. Я огляделся по сторонам, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но стоны вдруг прекратились. Я опустился на колени со всей доступной мне быстротой, но она была уже мертва, окончательно и бесповоротно, как любой из моих людей при осаде Бадахоса.
Толпа понемногу рассеивалась. На противоположном конце площади я разглядел эскадрон 15-го гусарского полка. Всадники спешились и, пробираясь между погибшими, эфесами сабель разгоняли уцелевшие остатки огромного сборища по дворам, мельницам, фабрикам и деревням, откуда они сюда явились. Люди разбредались. Одни – испуганно спотыкаясь, другие шли медленно и понуро, согнув плечи, как идут военнопленные, унося с собой раненых и искалеченных. Только несколько безрассудно храбрых и столь же глупых молодых парней остановились и повернулись, чтобы, демонстрируя войскам свой несломленный дух, швырнуть последние камни.
Женщине у моих ног уже ничем нельзя было помочь, и я огляделся по сторонам. Оказалось, что я нахожусь совсем рядом с Дикинсон-стрит. Пытаясь вспомнить, какой из маленьких домишек мне нужен, я вдруг увидел, как дверь одного из них распахнулась и оттуда вниз по ступенькам сбежала молодая леди, громко крича:
– Том? Том!
– Мисс Дурвард?
От неожиданности она замерла на месте.
– Прошу простить меня. Майор Фэрхерст. Я приехал только накануне вечером. Ваша сестра попросила меня отыскать вас и проводить домой.
– О… да… я потеряла Тома.
– Вы потеряли его? Тома Гриншоу? Так он был здесь!
– Да, – она часто и тяжело дышала. – Он увязался за мной сегодня утром. Я решила, что будет лучше, если он останется здесь, с нами, но не смогла сообщить об этом Хетти, миссис Гриншоу. А потом, когда он увидел этих ужасных солдат, то убежал. Я не знаю, где он! Он потерялся!
– Мы найдем его, – заверил я ее. – Он не мог уйти далеко. В такой-то толпе…
Не говоря более ни слова, она бросилась на площадь. Большинство пострадавших, способных передвигаться самостоятельно, уже покинули ее, других унесли друзья. Повсюду на глаза попадались потерянная обувь, дамские шляпки, детские чепчики, среди них валялся растоптанный фригийский колпак и ярко-красный вращающийся волчок. Чье-то неподвижное тело – слишком крупное, чтобы оказаться детским, – лежало, накрытое аккуратно расправленным знаменем. На красной материи были вытканы слова «Лучше умереть, как мужчина, чем быть проданным в рабство».
Позади нас прогремел голос лейтенанта 88-го пехотного полка:
– Слушайте все! В соответствии с законом об охране общественного порядка приказываю вам разойтись! Солдаты, вперед!
И я увидел гусар, которые волокли две шестифунтовые пушки. Я закричал, пытаясь предупредить мисс Дурвард, что необходимо укрыться, но она меня не услышала. Прогремел пушечный залп. Но она не обратила на него внимания, лишь вздрогнула и пригнулась, продолжая метаться по площади и выкрикивая имя мальчика. Она добралась до импровизированного помоста, в роли которого выступали повозки, и обнаружила его, лежащего около колеса.