Maxximum Exxtremum
Шрифт:
— Ну, так я к тебе, Лёшь, да? — она всё ещё выясняла наверняка.
— Ну конечно, — меня это раздражило, и я стал подчёркнуто спокоен и вежлив, что твой Феденька.
— А Шрек, Лёшь, нельзя её тоже взять?
— Её? — удивился я, — ну ладно; только условия у меня не ахти — кровать и раскладушка.
Легка на помине из сумерек появилась она, Таня (псевдонимчик обусловлен был не столько тем, о чём вы подумали, сколько её непосредственностью, наблюдательностью и остроумием, а особенно теми же качествами Кротковича: «А у меня фамилия из четырёх букв», — рассказала потом Эльмира, — «Шрек, что ли?!»), попивая пиво, вступая в круг профанов, как будто тоже требуя аудиенции.
Это-я-Федичка, отозвав меня на соседнюю лавочку, был неоригинален:
— Ну чё, Лёх, можно у тебя сегодня перетусить?
Я в подчёркнуто мягких выражениях принялся объяснять, что, понимаешь
— Йуо-бать!! Бля-ать!! — стиснув зубы взревел Феденька и сплеча саданул рюкзачком об землю. Быстрым манером он удалился во тьму, на самую дальнюю лавку. Долгов последовал за ним, а Репа подсела ко мне:
— Давай, сыночек, унасосим букажечку, так сказать, баклажечку.
Я довольно мягко пояснил, что денег у меня нет, на что мне был дан наглый намёк, что, дескать, есть у Зельцера и у Шрека. Я довольно мягко послал её к её репоприапу.
— Что, Зильцера хочешь к себе заманить? — почувствовать себя насосом — чужую жинку протянуть, да? — приговаривала она, слащаво-неприлично улыбаясь и подхрипывая, протягивая лапки к моему лицу.
— А ты-то откуда знаешь! — вскричал я, вырываясь, метнувшись в сторону.
Тут я наткнулся на Долгова, который очень хотел со мною поговорить, причём, конечно же, по душам, обнял и потянул на следующую лавочку (причём ещё через лавку, показалось, сидел Федя).
— Что же ты, Алёша! — начал он риторически экспрессивно, даже брызгая слюной, — на бабу повёлся, а своего друга лучшего не можешь приютить! — Я подумал, что он наверное громко кричит — девушки могут услышать. Хотел мягко попросить…
— Ему ведь некуда идти! — заорал он очень громко и не очень даже фальшиво — такое ощущение, что сейчас он разрыдается. Я вскочил, а он упал на колени, хватая меня за ляжки.
— Алёша, он же твой лу-учший дру-уг!!
Я отдирал его пальцы, почти такие же, как у Репы, лягаясь по возможности мягче. Он смеялся, Репа вся укатывалась, а мне было не до смеха.
— А тебе-то что? — сказал я ему, поднявшемуся.
— Я тоже хочу к тебе ночевать, возьми меня, серьёзно.
Я как можно мягче взял себя в руки и со всею возможною вежливостью говорю:
— А такая вещь как хуй вам не подойдёт?! — и сорвался по-жёсткому: — Пошёл ты на хуй!! И ты пошёл на хуй!! И ты тоже — сидишь там, блять!! — сорвал свой рюкзачок и принялся долбить им в землю. — Все, блять, на хуй пошли!!! Все!!! И ты, блядь… — Тут я осёкся…
Они полукругом сидели на четырёх лавках и аплодировали; были, кажется, и другие зрители, чреватые не только аплодисманами… А я словно на сцене — козлиная песнь безумного гладиатора — обернулся: сзади подсветка Вечного огня… Ближе к нему, почти в центре круга, виднелась огромная куча листьев. Я метнулся туда, плюхнулся в неё задом и стал зарываться, кидая руками листья на голову и не переставая посылать всех, в том числе и себя. Вместе с аплодисментами хлынул дождь. Я попытался укрыться в листьях. Подошёл Долгов, разрыл листья и стал заливать мне пиво. Я отфыркивался, плевался и орал, что мне нельзя пить, что у меня температура.
— Шеп совсем ёбнулся, — сказал он подошедшей Репинке.
— Ничего, щас я его подыму, — разлыбилась она, по привычке потирая лапки — сейчас корни впустит — конечно вскочишь, подумал я, приподнимаясь уже добровольно, но она пошла позвала Эльку.
— Ты что, Лёшь, вставай, — очень мягко побудила она, — на вот, выпей пива. Ты что творишь? — Улыбочка её была чуть не кроткая, лукаво- одобрительная. Я захотел даже сказать то-то! Сказал: «Извини, Эль, я прирадикалил чуть-чуть…», был вынужден глотнуть, потом понравилось и тут же кончилось. Профаны тоже пили пиво — откуда оно у них взялось?! Она осторожно осведомилась, есть ли у меня деньги. Сказала, что есть у неё и надо купить вина или водки. Я возразил, что, во-первых, «Легенда» уже закрылась, и в ларьке этого не купить, а во-вторых, я болен и беден, посему вполне удовлетворюсь одной бутилочкой дешевейшего «Пикура». Она купила мне его и ещё три батла чего-то. Я весь горел и дрожал, ноя, что мне плоховато. Она предложила отправиться домой и там уж подвыпить хорошенько. Я выступил с резким осуждением пьянства, к тому же не понятно, что делать с Федей…
Лёгок на помине на очень мягких лапах подошёл Фёдор, отозвал, сказал, что он «очень обиделся, но не обиделся, ведь мы братья», очень корректно поинтересовался, действительно ли мы… и нельзя ли ему… Я сказал, что да, Феденька, покорнейше прошу извинить, но так сказать, где ты будешь спать и как всё это будет выглядеть, а самое главное — ещё и мадам Зелёный Людоед собирается ко мне! Федя сначала заверил, что примостится хоть где на полу, а потом добавил, что он-то её и протянет! Вылитый Голядкин-гость, подумал я. Впрочем, спрошу-ка у Зельцера — как-никак брат, может ему действительно (были большие сомнения) идти некуда.
Её мягкость меня даже взбесила — она кротко ответила, что квартирка-то моя и мне и решать. Я заорал, что всё делаю для неё, чтобы ей было лучше. Она сказала, что ладно Федя — он довольно-таки интересный…
Подошёл пьяненький Алёша Долгов и потащил меня в сторону для конфиденции. Долго перетрясая всякую мишуру насчёт дружбы-братства с Федей, и что это он уговорил его «вернуться ко мне», и как он сам меня любит и уважает, он заключил тем, что и сам серьёзно просится ко мне на ночлег. «Ну вы, блять, издеваетесь!» — закричал я, вырываясь. Едва я расслышал ещё одно его «Ну, серьёзно», как попал в реполапки. «Сыночек, я вот тоже хочу, сынок, у тебя, сынку, заночевать» — и разлыбилась. Я резко вырвался и подался было обратно в кучу листьев, намереваясь их как-нибудь поджечь, но был перехвачен Шреком. «Лёшь, — мягко начала она, — может стоит уже двинуть, а то поздно — Эльке надо ведь ещё вещи у Толи забрать» Я мягко, выдерживая особенные паузы почтительности после каждого слова, говорю: «Я /ебал/ въ/ рот/ их/ забирать». Она очень мягко пояснила, что они и сами вполне справятся, но хорошо бы, по просьбе Эльки и большущей её собственной, если я, конечно, не стану возражать, чтобы кто-нибудь из этих последовал с ними, то есть с нами. Ах вот оно что! — только теперь допёр я — устроить клоунаду и Содом из всего! обставить смену ёбыря как событие эпохальное! Я и сам этого не чужд — единственно понадеялся на её природную скромность, забыв с кем имею дело! В конце концов и плохого-то тут мало — ритуал, своего рода свадьба — есть такой термин: сучая свадьба — однако, я надеюсь, что до этого не дойдёт — да и просто хочу покоя — я, похоже, сильно болен. Но один я не смогу — все нервы уже взвинчены — я представлял, как мы мирно сплетёмся с Зельцером, лениво облизывая друг дружку, и под мерные стуки капель о крышу моей хибары заснём… Но не тут-то было!
12.
Дружною толпою мы двинулись ко мне. Вломились в магазин в «Спутнике», я сказал, что ничего не хочу, а хочу, как всегда, есть или даже не хочу… и стоял чуть не плача на пороге. Долгов звонил домой, сообщая, что не придёт. Репа наоборот — что скоро явится.
Шесть человек в такой каморке — абсурд! Даже табурет был один. Я вытянул второй из-под ведра с водой и поставил гостям. Грязная, заплесневевшая посуда валялась на полу, из еды не было ничего. Наверно девушки такого не ожидали — ну и пусть их. Жар и нервное расстройство, казалось, ещё усилились, и я решил забить на всё и завалился на кровать, накрывшись с головой одеялом, сдавленно постанывая. На кровати же, практически на мне, ютились и юлились Долгов и Репинка. Вообще банкет шёл своим чередом — и душой его была Зельцер, разливавшая литровку, резавшая варёную колбасу. Меня несколько раз пригласили к столу, я отказывался, чрезвычайно раздражаясь и убеждая всех не ржать во весь голос — за чисто символической перегородкой соседи. Потом Репа по нашей старинной традиции поднесла мне в постель стаканчик водки, запивки и хлеба с колбасой. Я решительно отказался от дара от змия, привстав на постели, проклиная его зелёного и всех присутствующих его адептов — мне кольнуло в спину, я передёрнулся от боли, и отринул даже бутерброд!
Тут на авансцену выступил Федя — он заявил, что учился делать оздоровительный массаж — что сейчас и продемонстрирует. Я вяло запротестовал. «Давай его!» — заорали профаны Репа и Долгов, стаскивая с меня одеяло, а потом и рубашку с майкой. Они уложили меня навзничь, держа руки. Федя, не переставая серьёзно рекламировать своё искусство, взгромоздился мне на ноги. Это напоминало педерастию — я со страхом думал, не расшторено ли окно. Федя спросил, есть ли у меня хоть какой-нибудь крем, я ответил, что, конечно, никакого нет. Федя расстроился, сказал, что так ничего не получится, слез. Стал шарить вокруг и обнаружил единственное бывшее в доме косметическое средство — флакон отвратительно пахнущей зелёной гадости — совковый одеколон «Тройной» или «Русский лес», купленный мною по причине крайней дешевизны — девять рублей. Эвристически возрадовавшись, он хлопнул стопочку, и вернулся на исходную. Густо улил мою спину «маслом» и принялся за дело. Зельцер сказала, чтоб был аккуратен, а я вопил. Репа ретировалась к двери и заявила, что умывает лапки — сейчас придут сосельди и застанут за непотребным. «Что тут непотребного, — серьёзно увещевал Фёдор, мягко работая, — я ж ему не эротический массаж делаю — могу, кстати, кому угодно и его сделать, — обратился он к девушкам и гермафродитизированным, — что тут такого?»