Маятник судьбы
Шрифт:
Зато визит к Томашу Вавжецкому, советнику юстиции, не предвещал никаких осложнений. Как и Францишек Любецкий, отвечавший за внутренние дела, Вавжецкий видел будущее Польши под эгидой России, хотя и участвовал девять лет назад в восстании против нее. По крайней мере, сейчас Чарторыйскому с ними по пути, а там… видно будет.
Томаш постарел и как будто еще больше располнел с тех пор, как они встречались три года назад по делам Виленского университета, но это не было здоровой полнотой: нагнувшись за упавшим на пол письмом, он долго потом не мог отдышаться и отирал платком бисеринки пота с покрасневшего лица. Мебель в кабинете, где они расположились для разговора, была разрозненной, и во всем доме витало чувство неустроенности.
Чарторыйский знал, что поместье Вавжецкого в Видзах (полсотни дворов и несколько фольварков) разорили французы. В ответ на выражение сочувствия
– Как? – в удивлении воскликнул князь Адам. – Государь ведь объявил амнистию! Они не имеют права!
– Жалует царь, да не жалует псарь, – с сердцем выговорил Вавжецкий по-русски.
Он сопел, сидя в кресле и машинально поглаживая свое колено слегка дрожавшей рукой, потом решился. Слова полились расплавленной лавой, однако Чарторыйский чувствовал, как все нутро его от них леденеет.
Стоило всемилостивому императору, простившему своим подданным их заблуждения, выехать за пограничный столб, как свора бессовестных стяжателей, наглых грабителей и мучителей, именующих себя его слугами, установила в пяти освобожденных губерниях царство бесправия и произвола. Начальникам губерний был разослан циркуляр с предложением сообщить о лицах, отличившихся подвигами любви и привязанности к России. Стоит ли говорить, что подобных лиц не обнаружили вовсе! Зато доносы посыпались со всех сторон. Множество жандармских офицеров рыскали повсюду, доставляя военному обер-полицмейстеру Эртелю новых жертв, которых внезапно выхватывали из семей неизвестно за что, доставляли к нему на допрос, избивали, чтобы вынудить признание в преступлении, бросали в тюрьму, высылали без суда! Прочих же донимали мелкими придирками, которые порой бывают нестерпимее всего, точно расчесанный комариный укус. Вот вам пример: при отступлении французы бросили в Вильне ручные железные мельницы, которые раскупили обыватели. Эртель потребовал представить эти мельницы в течение двух дней, обещая вернуть уплаченные за них деньги; мельниц набралось всего два десятка, ему этого показалось мало, и по домам стали ходить с обысками, заводя «дела» из-за укрывательства французских вещей!.. Добро бы заподозренных в неблаговидных поступках судили законным порядком и публично! Никто не заступился бы за смутьяна или вора. Но никакого беспристрастного расследования нет! Можно играть слезами и гибелью невинного человека! А если бы доносчика заставили предстать в зале суда и посмотреть в глаза честным гражданам? А если бы его уличили в лжесвидетельстве?.. Что касается прав супругов или кредиторов на секвестированные имения, то разбор этих дел следует поручить беспристрастной комиссии из уважаемых людей, сам князь Кутузов признавал это! Нужно непременно ставить препоны для корыстолюбивых и мстительных чиновников, способных совершить массу зла, в котором они не только не раскаиваются, но даже вменяют его себе в заслугу!
Или вот еще: среди военнопленных оставалось больше двухсот испанцев и португальцев, офицеров и нижних чинов. Их под командой особого офицера отправили в Мемель для пересылки морем на родину, снабдив деньгами и всем необходимым, предписав местным властям продовольствовать их, лечить и оказывать другое содействие. Между тем генерал Зайончек, шестидесятилетний старик без обеих ног, и генерал Дзевановский, примерно тех же лет, переведены из Вильны внутрь России. Какую опасность для империи являют собой сии старцы-калеки? Зачем было подвергать их тяготам этого путешествия? Почему не отпустить их в Польшу под ручательство родных?..
Чарторыйский потрясенно молчал. Решив, что ему не верят, Вавжецкий назвал имена нескольких шляхтичей, приехавших в Варшаву, которые покинули свои пенаты, не в силах долее жить в постоянном страхе, что любой ябедник, любой еврей, объявивший себя российским патриотом, накропает на тебя донос, чтобы лишить имущества, чести, самой жизни – из мелкой мести, ради наживы, да просто чтобы покуражиться. Адам Ежи пообещал непременно навестить их – не из недоверия к своему уважаемому коллеге, а чтобы собрать больше сведений и представить царю самую полную картину.
С ночью в сердце выслушивал князь Адам горькие рассказы – и чувствовал себя прикованным к позорному столбу, словно указующие персты нацелились в него со всех сторон: «Это ведь ты, ты убеждал нас остаться, поверить, немного потерпеть!» Чарторыйский не спорил, не возражал, лишь обещал сделать все, что в его силах, чтобы император Александр узнал об этих несправедливостях, творящихся от его имени, и принял меры. Он готов поклясться всем, что для него свято: царь искренен в своем желании снискать любовь поляков, ему нет никакой нужды лицемерить.
Покачиваясь в экипаже, возившем его по улицам, сидя дома в полумраке своей дурно обставленной комнаты, князь Адам вел мысленный монолог. Люди глупы, жестоки и злы. Такова их природа, исправить которую можно лишь мудростью, благожелательностью и терпением. Во всем Содоме не нашлось десяти праведников, а в Литве сейчас, наверное, не отыскать и одного Лота. Так неужели же истребить ее за это? Русские войска ведут себя не лучше французских мародеров, несмотря на строгие запреты, изданные государем, – все потому, что командиры не препятствуют насилию, совершаемому солдатами, а власти подают последним дурной пример. О чем думал Александр, назначая генерал-губернатором Ловинского, бывшего прежде губернским почтмейстером в Вильне? Его неприязненное отношение к полякам известно всем, а теперь он обладает средствами и возможностями для удовлетворения своей вражды к ним. Зачем было отправлять в западные губернии Эртеля, напрочь лишенного души и здравого смысла, доведенного до исступления собственной жестокостью и в таком состоянии совершающего еще больше преступлений под видом исполнения своих обязанностей? Спросите даже русских, натерпевшихся от него в прошлое царствование, когда этот пруссак был московским обер-полицмейстером и сурово пресекал ношение очков и круглых шляп, – они подтвердят.
Изнемогая от собственного бессилия, с клокотанием в груди и гудящей головой, Чарторыйский шел гулять в Саксонский сад. Завидев его, знакомые сворачивали на другую дорожку или заговаривали с кем-нибудь еще. Он уезжал верхом за город – в Жолибож, Беляны, бродил по обрывистому берегу Вислы, подолгу простаивал у какой-нибудь мельницы на Рудавке, глядя, как неутомимая вода крутит колесо, заглушая мысли этим шумом.
Такое впечатление, что российские чиновники нарочно стараются довести жителей до крайности, чтобы они от отчаяния прибегли к восстанию без всякой надежды на успех, предпочитая погибнуть, чем и дальше сносить подобные издевательства. Может быть, у них в самом деле есть такая цель, Чарторыйского бы это не удивило. Выставить обиженных мятежниками, чтобы лишить государя возможности защищать их от чиновничьего лихоимства и принудить его прибегнуть к карательным мерам, отказавшись от политических планов в отношении Польши…
Письмо к Александру получилось длинным. Несколько раз подчеркнув, что из всех облеченных властью лиц только сам царь был несколько расположен к полякам, Адам Ежи посоветовал ему придумать должность при главной квартире для заведования делами в Литве и назначить на нее польского уроженца, который стал бы защитником своего народа. Он сам бы взялся исполнять такие обязанности, но готов уступить их любому другому депутату, присланному из Вильны. Девять миллионов людей заслуживают внимания к себе! Настраивая их против русских, слуги государя могут оказать ему медвежью услугу. Медлить нельзя, настроения в обществе меняются с каждым днем. Если политические соображения пока не позволяют его величеству объявить своих намерений открыто, нужно сделать хоть что-нибудь для ободрения отчаявшихся – просто из человеколюбия и приверженности к справедливости.
Закончив письмо, Чарторыйский перечитал его, сделал приписку о том, что вовсе не желал оскорбить государя, рассказав ему правду, запечатал и сам отнес на почту. На обратном пути князь наткнулся на пышный кортеж генерал-полицмейстера Эртеля, вступавшего в город с видом великого инквизитора.
– Vivat der grosse Alte! Vivat unser Grossvater Kutuzoff! [21]
Подняв в правой руке свою фуражку, фельдмаршал улыбался через силу. В правый глаз словно вонзился раскаленный гвоздь, от головной боли мутило, а крики ликующей толпы били по ушам.
21
Да здравствует великий старик! Виват нашему дедушке Кутузову! (нем.)