Майерлинг

Анэ Клод

Наследственный инстинкт царствования, врожденный и острый вкус к политической игре компенсировали далеко не блестящие личные свойства этой натуры. Он справлялся со своими тяжелыми и изнуряющими обязанностями с немалой ловкостью, которая иногда вызывала удивление самых одаренных государственных мужей. Но к концу дня он чувствовал себя настолько уставшим, что впадал в прострацию, и ничто больше не доставляло ему удовольствия. Воображением он никогда не отличался. Как только покидал свой кабинет, не находил, чем бы заняться, бродил, скучая, по Хофбургу или отправлялся поскакать верхом в Пратер.

Женился он по любви, довольно романтически, на совсем молоденькой девушке, своей кузине Элизабет, дочери герцога

Максимилиана Баварского. Ей было пятнадцать лет, когда он влюбился в нее с первого взгляда. Но из-за неловкости и эгоизма не сумел вызвать ответного чувства. Она обладала той красотой, к которой по редкому, но все же не единичному совпадению, подходит эпитет „царственной“. Восхитительное сложение, гордая осанка, божественная походка, благородного овала лицо, огромные темные глаза, чуть высокий лоб, прямые брови, нечто величественное во взгляде и самые прекрасные на свете волосы – такой она предстала в шестнадцать лет перед ослепленными жителями Вены, подобно Диане, спустившейся на землю. Но она была еще ребенком.

Элизабет происходила из меланхоличного, но в то же время пылкого рода Виттельсбахов. Увлекающаяся искусством, склонная к одиночеству, она скоро почувствовала, что почести официального мира не смогут утолить потребности ее души. Она понемногу отдалилась от Франца Иосифа, который был неспособен ее понять. Можно сказать с уверенностью, что, как только Элизабет стала сама собой, исчезла и сердечная привязанность между супругами. Она служила ему в той же мере, в какой и он зависел от нее, так как понимала повинности ранга, на который он поднял ее, хотя и жалела, что судьба вознесла ее так высоко.

Когда родился Рудольф, она сочла, что выполнила свой долг по отношению к императору и монархии, дав им наследника. Отныне Элизабет все реже появлялась на дворцовых церемониях. Она погибала в ледяной атмосфере Хофбурга. Как могла она выносить его мертвящую скуку, поверхностность, пустячность, условность, которые регламентировали каждый ее жест, каждое ее слово? Императрица мечтала о свободной и прекрасной жизни, о возможности всестороннего развития души и тела, о путешествиях верхом, о чтении „Одиссеи“, о физических упражнениях и общении через книги с великими людьми прошлого и настоящего. Она обладала оригинальным и смелым вкусом. Почти единственная в Германии она увлекалась лирическими стихами и сарказмами Генриха Гейне. Императрица любила природу, небо в облаках, тишину лесов, жалобу ветра, шепот вод, все истинные голоса земли. Но можно ли было услышать их сквозь толстые стены Хофбурга? Излишне крупные уши императора были лучше приспособлены к тому, чтобы внимать чтению доклада.

В Вене, в испанском манеже, который располагался внутри дворца, Элизабет демонстрировала такую высокую школу верховой езды, что ей завидовали самые опытные профессиональные наездницы. Для нее готовили несколько самых прекрасных лошадей из имперских конюшен породы „Изабель“, которые вели происхождение по прямой линии от коней Карла V. Но она предпочитала скакать по полям и лесам в сопровождении одного лишь берейтора. Лучшим временем в году для нее было короткое пребывание в замке Геделле, в лесах северной Венгрии. Минимум официальщины. Ничего не разделяло ее с природой. Ссылаясь на состояние здоровья, которое временами действительно вызывало беспокойство, императрица покидала Австрию, жила на Мадере, на Корфу, на юге Франции, в Англии и Нормандии.

В Хофбурге ей не удавалось избегать императора. Как только у него случался свободный момент в перерыве между двумя аудиенциями, он приходил к ней. Она слышала, как его сапоги скрипят на четырех ступенях лестницы, разделявшей их апартаменты. Он входил, она уже едва выносила его гибкую походку старого офицера. Он начинал говорить, и один его голос, глухой, невыразительный, без всяких модуляций –

он следил за тем, чтобы никогда не повышать тона, – уже внушал императрице непреодолимую скуку. Однако она ничем себя не выдавала. Покорно слушала, как муж обсуждает даты тех или иных поездок, рассказывает услышанный анекдот или жалуется на непрекращающиеся хлопоты, которые доставляло ему управление огромной империей, монархией Габсбургов, где соседствовало и враждовало сорок миллионов человек различных наций. Она терпеливо внимала мужу, никогда не показывала своего настроения, проявляла интерес, делилась своими соображениями, если он в таковых нуждался. Когда император покидал ее, она возобновляла прерванное чтение, поэму Генриха Гейне или только что вышедший роман Достоевского, переносилась на набережную Невы или в село Степанчиково к Фоме Фомичу. Эти персонажи были для нее реальнее, чем камергеры в золотых ливреях, которые склонялись, когда она проходила через салоны Хофбурга.

Императрица часто отсутствовала. Даже в Вене она принимала ограниченное участие в каждодневной жизни своего мужа. В общем, он вызывал у нее скуку, но в это же время и жалость. Она видела в нем мученика поневоле, прикованного к тяжелым, неизбывным заботам, всю меру суетности которых она не могла не чувствовать. Вот тогда-то, за несколько лет до того момента, с которого начался этот рассказ, и пришла ей в голову необычная идея. Она решила найти подругу для стареющего императора, нуждавшегося в развлечениях в свободные часы. „Ему нужна молодая женщина, с которой он мог бы расслабиться и забыть о бремени власти, какая-нибудь здоровая и свежая хохотушка“, – говорила она себе.

Но как найти женщину, которая будет знать свое место, не пустится в интриги и не станет орудием заговора? Задача казалась неразрешимой, тем более внутри дворцового круга. Каждый здесь проникнут честолюбием, желанием успеть. Буржуазные круги императрице не были известны. Оставался аристократический мир, всегда благожелательно принимаемый Веной, вхожий во многих случаях в высшее общество. Императрица вспомнила об одной актрисе Бургтеатра, которую ей представили во время благотворительного праздника. О мадам Шратт говорили много хорошего. Она была молода, красива, с живым характером. Императрица пригласила ее к себе и нашла очаровательной. Она устроила так, чтобы та встретилась с императором. Простота, естественность, красота мадам Шратт завоевали сердца обоих супругов.

По-видимому, императрица хорошо разбиралась в людях. Мадам Шратт стала близкой подругой императора и оставалась ею более тридцати лет, до самого конца. Он видел ее ежедневно то в Хофбурге, у себя или у своей жены, то у нее дома, в квартире, которую купил ей в двух шагах от дворца по улице Картнер Ринг, – там он проводил пару часов каждый вечер. Часто по утрам мадам Шратт приходила к императрице; настоящая дружба связывала этих двух женщин. Удивительно, что ни разу императрица не пожалела о своем выборе, ни разу мадам Шратт не сделала попытки вмешаться в то, что ее не касалось, или последовать совету людей, желавших воспользоваться ее влиянием. Она умела слушать императора и настолько завоевала его доверие, что он говорил с ней свободно на любую тему. Она умела позабавить и развлечь этого скучающего человека, она восхищалась им, была влюблена в него.

Так в этом старинном дворце между тремя столь непохожими людьми сложились отношения любви, дружбы и взаимного уважения, превратившие этот тройственный союз – если учесть безмерно высокое положение двух его участников и низкое происхождение третьего, если оценить то, что все они сумели смириться со многим и принести на общий алтарь самое лучшее и сокровенное, что было в них, – в нечто, никогда невиданное дотоле в мире и неповторимое, ставшее возможным только в живой и легкой атмосфере венской жизни.