Майорат
Шрифт:
Перегнувшись через спинку стула и избегая пристального взгляда Ф., старик угрюмо ответил:
— Гм! Может, так, а может, и не так. Мне-то что за дело, кто будет здесь хозяином!
— А я так рассуждаю,— продолжал Ф., придвинувшись к старику и кладя ему руку на плечо,— что поскольку старый барон имел к тебе большое доверие, то он, верно, рассказывал тебе о своих сыновьях. Упоминал ли он о браке, в которым вступил Вольфганг против его воли?
— Не припомню,— отвечал старик, зевая во весь рот.
— Тебя клонит в сон, старина,— сказал стряпчий,— ты, должно быть, плохо спал эту ночь?
— Не знаю,— проворчал старик.— Пойду, однако, распоряжусь, чтобы накрывали к ужину.
Он с трудом поднялся со стула, распрямил согнутую спину и опять зевнул еще громче.
— Погоди, старина! — воскликнул Ф., беря его за руку и принуждая сесть, но дворецкий, упершись обеими руками в рабочий стол, остался стоять и, наклонившись к стряпчему, угрюмо спросил:
— Ну, какое мне дело до завещания? Что мне до спора о майорате?
— Об
— Что было со мной в эту ночь? — спросил старик, застывая в своей позе.
— Когда я вчера в полночь,— продолжал Ф.,— сидел в опочивальне покойного барона, ты вошел в залу, какой-то безжизненный и бледный, направился к замурованной стене и стал царапать ее обеими руками и невыносимо стонать. Так ты лунатик, Даниэль?
Старик повалился на стул, который быстро подставил ему Ф. Он не произнес ни звука, в темноте нельзя было рассмотреть его лица. Стряпчий заметил только, что он тяжело, прерывисто дышит и зубы у него стучат.
— Да, — начал Ф. после недолгого молчания,— с лунатиками случаются странные вещи. На другой день они ничего не помнят о том состоянии, в котором находились, и обо всем, что они проделывали как бы наяву. Даниэль молчал.
— Мне уже приходилось видеть подобное,— продолжал стряпчий.— У меня был друг, который так же, как и ты, в каждое полнолуние совершал ночные прогулки. Часто он даже садился за стол и начинал писать письма. Однако ж всего удивительнее было то, что, когда я начинал шептать ему на ухо, мне быстро удавалось заставить его говорить. Он разумно отвечал на все вопросы и далее то, что он изо всех сил пытался скрыть, если б контролировал себя, теперь невольно вылетало из его уст, словно он не мог противостоять той силе, которая на него воздействовала. Черт возьми! Я думаю, что если лунатик скрывает какой-нибудь старый грех, то об этом можно дознаться, расспросив его, когда он находится в этом особом состоянии... Благо тому, у кого совесть чиста, как у нас с тобой, добрый мой Даниэль; мы можем позволить себе быть лунатиками, и никто не выведает у нас ни о каком преступлении!.. Но, послушай, Даниэль, ты, верно, хотел попасть в астрономическую башню, когда так ужасно царапался в замурованную дверь? Должно быть, вспомнил о ваших занятиях со старым Родерихом? Вот я у тебя скоро про это и спрошу!
По мере того как стряпчий все это говорил, дворецкий дрожал все сильнее и сильнее, потом все тело его забилось в ужасных судорогах и он стал визгливо бормотать нечто нечленораздельное, Ф. позвал слуг. Принесли свечи, старик не успокаивался, его подняли, словно непроизвольно двигающийся автомат, и снесли в постель. Этот тяжелый припадок длился около часа, после чего старый дворецкий впал в глубокий обморок, похожий на сон. Очнувшись, он потребовал вина и, когда оно было принесено, выпроводил слугу, который должен был сидеть подле него, и заперся, по своему обыкновению, у себя в комнате. Ф. и в самом деле решил предпринять попытку, о которой говорил Даниэлю, хотя и вынужден был признаться себе, что, во-первых, Даниэль, может быть только теперь узнавший о своем лунатизме, сделает все, чтобы этого избежать, а во-вторых, что на признаниях, сделанных в подобном состоянии, основываться решительно нельзя.
Несмотря на это, стряпчий около полуночи отправился в залу, надеясь, что Даниэль, как бывает при этой болезни, будет действовать безотчетно помимо своей воли. В полночь во дворе поднялся шум. Ф. ясно слышал, как со стуком распахнулось окно; он сбежал вниз, и навстречу ему повалил удушливый дым, который, как он вскоре заметил, шел из комнаты дворецкого; дверь в эту комнату была отворена. Самого старика только что в полубессознательном состоянии вынесли оттуда и положили в постель в другом покое. Слуги рассказывали, что и полночь один из них был разбужен странным стуком; он решил, что со стариком что-то случилось, и встал, чтобы поспешить ему на помощь, но тут сторож на дворе закричал: "Пожар! Пожар! Горит в комнате господина дворецкого!" На этот крик сбежалось несколько слуг, однако все усилия отворить дверь в комнату Даниэля оказались тщетными. Они бросились во двор, и оказалось, что решительный сторож уже разбил окно злополучной комнаты, находившейся в нижнем этаже, и сорвал горящие занавески, после чего, вылив два ведра воды, потушил пожар. Дворецкого нашли лежащим на полу посреди комнаты в глубоком обмороке. Он крепко сжимал в руке подсвечник, от зажженных свечей которого загорелись занавески, произведя весь этот переполох. Упавшие клочья горящих занавесок опалили брови и часть волос старика. Если бы сторож не заметил огня, дворецкий мог бы сгореть. Слуги немало удивились, когда обнаружили, что дверь комнаты заперта изнутри двумя засовами, которых накануне еще не было. Ф. понял, что старик хотел воспрепятствовать самому себе и не допустить себя выйти из комнаты; противостоять же слепому влечению он не мог. После этого старый дворецкий тяжело заболел: он не говорил, почти ничего не ел и, точно угнетаемый какой-то страшной мыслью, смотрел перед собой остановившимся взглядом, в котором отражалась смерть. Стряпчий думал, что он уже не встанет. Все, что можно было сделать для молодого Родериха, Ф. сделал, теперь оставалось ожидать последствий, и он собрался возвратиться в К. Отъезд был назначен на следующее утро. Поздно вечером Ф. упаковал свои бумаги и вдруг наткнулся на небольшой пакет, адресованный ему бароном Губертом фон Р., с печатью и надписью: "Прочесть после вскрытия моего завещания". Было совершенно непонятно, как он мог не заметить этого пакета ранее. Стряпчий уже собирался его распечатать, как дверь отворилась и в комнату вошел Даниэль своей тихой, призрачной походкой. Он положил на письменный стол черную папку, которую держал под мышкой, потом с тяжким, горестным вздохом упал на колени и, судорожно схватив Ф. за обе руки, глухо проговорил;
— Не хочу я умереть на эшафоте. Пусть суд свершится там, наверху! — потом, задыхаясь, поднялся и вышел из комнаты.
Ф. всю ночь читал бумаги, находившиеся в черной папке и пакете Губерта. Те и другие были тесно связаны между собой и определяли меры, которые следовало предпринять. Как только Ф. приехал в К., он отправился к барону Губерту фон Р., который принял его с грубой надменностью. Следствием переговоров, начавшихся в полдень и продолжавшихся без перерыва до поздней ночи, явилось то, что на другой день барон объявил перед судом, что согласно завещанию своего отца он признает претендента на майорат сыном старшего сына барона Родериха фон Р., Вольфганга фон Р., сочетавшегося законным браком с девицей Юлией де Сен-Валь, признавая его тем самым и законным наследником майората. Когда Губерт вышел из залы суда, у дверей уже стоял его экипаж, запряженный почтовыми лошадьми, и он поспешно уехал, оставив в К. мать и сестру и написав им, что, быть может, они больше никогда его не увидят.
Юный Родерих был немало удивлен обороту, который приняло дело, и искал у Ф. объяснений, каким чудом это случилось, какая таинственная сила тут замешана. Ф. успокаивал его относительно будущего, тем более что пока передача майората еще не могла состояться, ибо суд, неудовлетворенный заявлением Губерта, требовал удостоверения личности Родериха, а также доказательств законности его претензий. Ф. предложил барону поселиться в Р-зиттене, прибавив, что мать и сестра Губерта, поставленные в затруднительное положение его поспешным отъездом, предпочли бы спокойную жизнь в родовом замке шумной и дорогой городской жизни. Восторг, с которым Родерих ухватился за мысль хоть некоторое время прожить под одной кровлей с баронессой и ее дочерью, показал, какое глубокое впечатление произвела на него прелестная, грациозная Серафина. И действительно, барон так хорошо воспользовался своим пребыванием в Р-зиттене, что через несколько недель приобрел взаимную любовь Серафины и получил согласие матери на этот союз. Ф. находил, что все это свершилось слишком быстро, ибо признание Родериха законным владельцем майората все еще оставалось под сомнением. Идиллическую жизнь в замке нарушили письма из Курляндии. Губерт совсем не показывался в имениях, он отправился прямо в Петербург, где поступил на военную службу и был теперь в войске, движущемся в Персию, с которой Россия в то время воевала. Это обстоятельство делало необходимым отъезд баронессы и ее дочери в имения, где царил полный хаос. Родерих, считавший себя уже сыном баронессы, не упустил случая сопровождать свою возлюбленную; Ф. тоже вернулся в К., и таким образом замок снова опустел.
Болезнь дворецкого все более усиливалась, так что он уже не надеялся на выздоровление, и его должность передали старому егерю Францу, верному слуге Вольфганга. После долгих проволочек Ф. получил наконец из Швейцарии известия, которых он ждал с таким нетерпением. Священник, венчавший Вольфганга и крестивший Родериха, давно уже умер, но в церковной книге нашли сделанную его рукой запись, гласившую, что тот, кого он под именем Борна сочетал законным браком с девицей Юлией де Сен-Валь, открыл ему свое настоящее имя — барон Вольфганг фон Р., старший сын барона Родериха фон Р. из Р-зиттена. Кроме того, нашлись еще два свидетеля, присутствовавших при венчании,— женевский купец и старый французский капитан, переселившийся в Лион, которым Вольфганг также представился своим именем; их клятвенные показания скрепили запись в церковной книге.
Имея на руках бумаги, составленные по всей форме, Ф. представил полные доказательства законности прав своего доверителя, и теперь ничто уже не мешало передаче майората, что и состоялось ближайшей осенью. Губерт был убит в первом же сражении, его постигла участь младшего брата, который также пал на войне за год до смерти их отца; таким образом курляндские имения перешли к баронессе Серафине фон Р. и составили прекрасное приданое для безмерно счастливого Родериха.
Уже наступил ноябрь, когда баронесса и Родерих со своей невестой приехали в Р-зиттен. Состоялась передача майората, а затем и бракосочетание Родериха и Серафины. После нескольких недель, прошедших в шумных увеселениях, пресытившиеся гости стали покидать замок к великому удовольствию стряпчего, не желавшего уехать из Р-зиттена, не дав молодому владельцу майората подробных указаний относительно всех дел, касающихся его новых владений. Дядя Родериха с величайшей точностью вел счет доходам и расходам, так что, хотя Родерих получал ежегодно на свое содержание лишь небольшую сумму, остатки доходов составили значительный прирост к наличному капиталу, оставшемуся после старого барона. Только первые три года Губерт употреблял доходы майората на свои нужды, причем считал себя должником и обязался выплатить долг из причитавшейся ему части курляндских имений.