Майя и другие
Шрифт:
Марлен Дитрих в своей гримерной. Нью-Йорк, 1963 г. Фото: Alexander Liberman
Марден Дитрих. Фото: Alexander Liberman
План комнаты в парижских апартаментах на авеню Монтень, 12, нарисованный самой Дитрих.
Дочь Екатерины Пешковой – Марфа. Жуковка, 1937 г. Из
Марфа (справа) с мужем Серго и свекровью Ниной Берия. 1947 г. Из архива Марфы Пешковой
Надежда Пешкова, трагическая героиня кровавой саги 1930–1940-х годов. Из архива Марфы Пешковой
Татьяна Литвинова, дочь наркома иностранных дел СССР, художник, правозащитница, одна из заметных фигур диссидентского движения 1960-х годов. Из архива Маши Слоним
Открытки из архива Татьяны Литвиновой. Из архива Маши Слоним
Открытки из архива Татьяны Литвиновой. Из архива Маши Слоним
Цара. Фото: AKG/East News; Ullsteinbild/TopFoto/Vostok
Цара Леандер, шведская дива, сделавшая блестящую карьеру в кино III Рейха. Была заподозрена в связях с иностранной разведкой, но успела покинуть Германию. Фото: AKG/East News; Ullsteinbild/TopFoto/Vostok
Ольга Чехова, звезда немецкого кинематографа, любимая актриса Адольфа Гитлера и тайный агент советской разведки. Из архива Майи Туровской
Оригинал объяснительной записки Ольги Чеховой из архивов КГБ. 1945 г. Из архива Майи Туровской
Фотосессию Брюса Дэвидсона можно было бы назвать по аналогии с пьесой Артура Миллера “До грехопадения”. Мэрилин Монро, Симона Синьоре с мужьями Ивом Монтаном и Артуром Миллером в бунгало отеля Beverly Hills, март 1960 г. Фото: Bruce Davidson/Magnum/East New
Фото: Bruce Davidson/Magnum/East New
Фото: Bruce Davidson/Magnum/East New
Фото: Bruce Davidson/Magnum/East New
Через месяц все только и будут говорить о романе главной голливудской блондинки с ее французским партнером по фильму Let’s make love. Фото: Bruce Davidson/Magnum/East New
Кадры из фотосессии для журнала “Сноб”. Декабрь, 2014 г. Фото: Ali Mahdavi
Рената Литвинова. Фото Али Мадави. Париж, октябрь 2014 г. Фото: Ali Mahdavi
Фото: Свиридова /РИА Новости
I. Легенда осени
Сергей Николаевич
Майя навсегда
В детстве я больше всего боялся, что никогда не увижу ее на сцене. Все-таки ей уже было немало лет, и все ее ровесницы давно сидели по домам или вели кружки бальных танцев при домах культуры. А она продолжала танцевать Одетту-Одиллию, Кармен и другие заглавные балетные партии. Случалось это, правда, довольно редко. Большую часть сезона она проводила где-то далеко, на гастролях, за границей, откуда то и дело доносились победные фанфары. Программа “Время” подробно рапортовала об очередной победе советского балета и его главной звезды, народной артистки СССР, лауреата Ленинской премии и т. д. Отсюда и стойкой ощущение, что она не здесь, не с нами. Что в любой момент может улететь, исчезнуть, истаять в воздухе, как виллиса из второго акта “Жизели”. Ведь танцевала же она Мирту, повелительницу виллис. И, говорят, гениально. Только никто этого уже не помнил, кроме старичков-балетоманов, так давно это было. В общем, надо ловить момент.
Я ходил мимо белых простыней театральных афиш, расклеенных по Кутузовскому проспекту, вчитывался в списки действующих лиц и исполнителей (тогда за месяц вперед вывешивали все балетные и оперные составы). Как правило, не находил ее имени и со спокойной душой отправлялся в школу, утешая себя, что наша встреча просто откладывается на неопределенное время.
Но однажды произошло то, на что я уже перестал надеяться: афиша извещала, что 6 апреля 1972 года состоится спектакль “Анна Каренина”. В главной роли она! Первая мысль – попрошу денег у мамы и сам поеду к кассам КДС и Большого. Однажды я уже стоял в длинной очереди, извивавшейся по подземному переходу к станции метро “Библиотека им. Ленина”. Вполне себе была приличная и, я бы даже сказал, одухотворенная очередь. Не за паласами стояли пять часов, за билетами в Большой. Правда, когда, наконец, меня допустили к заветному окошку, выяснилось, что больше половины названий из списка вычеркнута. Осталась одна только “Иоланта”.
– Но это же опера! – взвыл я.
– А на балет билетов нет, – срифмовала кассирша. – Кончились!
Так я и ушел с ненужными мне билетами на “Иоланту” и с чувством, что хоть ночь напролет стой у этих дверей, никогда ничего тебе тут не обломится. В общем, ехать туда было бессмысленно. Знакомых в театральном мире у нас с мамой не было. Оставался единственный шанс – пострелять лишний билетик перед самим спектаклем. Это потом я овладел этим нехитрым искусством: посмотреть весело, улыбнулся дружелюбно и, придав голосу самый вкрадчивый и нежный обертон, спросить: “У вас не будет лишнего билета?” Но в 13 лет я стоял около обезвоженного бронзового фонтана в своей куртке на вырост, дубина дубиной, и смотрел, как мама носится по пыльному скверу, приставая к незнакомым людям с просьбой о билете на “Анну Каренину”. Теперь я понимаю, что в этой сцене было что-то от Достоевского: тень бездомной Катерины Ивановны Мармеладовой витала над нами, пробуждая то надежду, то отчаянье, то вызывая истерический хохот. Колонны Большого театра еле удерживали неистовый людской поток, рвавшийся к парадным дверям. Тогда еще не было металлоискателей и такого количества полиции, как сейчас. Стояли одни бывалые капельдинерши с программками. Но пройти мимо них не замеченным было невозможно.
В какой-то момент рядом с нами как будто из воздуха материализовался некий господин в котелке.
– У вас есть билет? – спросила мама и вцепилась в его рукав.
– Нет, но я могу вас провести в театр, – сказал господин, понизив голос до шепота.
– Не меня, сына, сына! – не веря своему счастью, взмолилась мама.
– Давайте сына.
– Сколько?
– Десять.
Мама достала розовую десятку с Лениным и отдала господину.
– Иди с ним, – скомандовала она.
Я пошел. Впереди маячило серое пальто и импортный котелок. Людские волны то прибивали меня к нему, и тогда я слышал запах его сладкого импортного одеколона, то разлучали, и мне казалось, что он сейчас исчезнет с нашей десяткой навсегда.
Господин оглянулся на меня только один раз, когда мы подходили к барьеру, отделявшему счастливых обладателей билетов от бушующего безбилетного моря. Невидимый кивок седой капельдинерше. Колючий взгляд в ответ. Она сделала вид, что меня не видит.
– А теперь марш на четвертый ярус, – прошептал одними губами господин и исчез, так же как появился.
Я буквально взлетел на последний ярус. Но там меня поджидало дикое разочарование. Краешек сцены, открывавшийся моему биноклю, был не больше спичечного коробка. Я спустился в бельэтаж в надежде пристроиться в одну из лож. “Ваш билет?” – спрашивали меня служительницы с ключом наготове. Все двери были наглухо закрыты. Звучал уже третий звонок, и опоздавшие зрители пробирались на свои законные места, а я все тыркался в запертые двери. Потом меня долго преследовал один и тот же сон: я в пустом театре, звучит увертюра, и я никак не могу попасть в зал, где сейчас должен начаться главный спектакль в моей жизни. И все, что мне дано увидеть, – это только гаснущие огни люстры в какой-то полуоткрытой створке немедленно захлопнувшейся двери.