Меч ликтора
Шрифт:
Теперешнее мое впечатление было совершенно иным. Я стоял прямо над Ацисом, который скачками несся прямо на меня по скалистым уступам в два, а то и в три раза выше самого высокого дерева. У основания замка он разбивался белоснежной, искрящейся на солнце пеной и исчезал подо мной, чтобы явиться с другой стороны серебряной лентой, — такой спокойный в плавном своем течении, что напомнил мне о кукольных деревеньках в ящике, который я получил когда-то (это во мне говорила Текла) на день рождения.
И все-таки меня не покидало ощущение, будто я стою на дне огромной чаши. Со всех сторон высились каменные стены, и, когда я глядел на них, в иные минуты казалось, что некий чародей разрушил законы гравитации, перемножив таинственные
Одна стража сменялась другой, а я все смотрел на горные стены, наблюдал за тонкими, как паутина, нитями водопадов, устремлявших вниз свои гремящие воды, чтобы в порыве слепой страсти слиться с Ацисом; я смотрел на заплутавшие среди скал облака, которые кротко прижимались к их неподатливым краям, словно напуганные, встревоженные овцы на каменном пастбище.
Наконец великолепие вершин и мои горные грезы утомили меня или скорее одурманили; у меня закружилась голова, и, даже закрывая глаза, я продолжал видеть эти безжалостные пики. Я понял, что отныне обречен каждую ночь падать во сне в эти пропасти и, царапая в кровь пальцы, карабкаться по бесконечным скалам.
Я ощутил искреннее желание увидеть город и повернулся; зрелище крепостной башни Винкулы, казавшейся отсюда пристроенным к скале маленьким безобидным кубиком, крапинкой среди мощных каменных валов, успокоило меня. Я разглядывал линии центральных улиц, задавшись целью (игра помогала мне очнуться от долгого созерцания гор) отыскать те, по которым я шел к замку, и рассмотреть в новой перспективе здания и базарные площади, виденные мною по дороге. Взглядом я отыскал базары — их, обнаружил я, было в городе два, по одному на каждом берегу реки; знакомые объекты, которые я привык видеть из бойницы в Винкуле, — арена, пантеон, палаты архона смотрелись отсюда совсем по-другому. Когда я со своей новой, выгодной позиции обозначил для себя все, что видел на улицах, и убедился, что уяснил для себя пространственное отношение места, в котором находился, к известному мне плану города, я принялся изучать мелкие улочки: следовал глазами по их запутанным лабиринтам, вьющимся до самых горных вершин, вглядывался в узкие аллеи — темные полосы между рядами домов.
Наконец они вывели меня назад, к набережной Ациса, и я принялся рассматривать пристань: склады, пирамиды бочек, ящиков и тюков, ожидающих погрузки на борт какого-нибудь судна. Здесь река текла спокойно и только у границы с пирсом слегка пенилась. Цвет воды был густо-синий, и, подобно таким же синим бликам на снегу в морозный вечер, она скользила, зябко извиваясь в мнимом смирении; однако поспешное движение каиков и груженых фелюг свидетельствовало о стремительных потоках, таившихся под безмятежной поверхностью, и команды гребцов размахивали веслами, как фехтовальщики рапирами, сражаясь с водоворотами, а суда, подобно крабам, упрямо разворачивались поперек реки.
Когда я осмотрел ниже по течению все, что было доступно взору, я перегнулся через парапет, чтобы взглянуть на верхний участок реки и на верфь, находившуюся не далее сотни шагов от крепостных ворот. Наблюдая за портовыми рабочими, разгружавшими речную баржу, я заметил неподвижно сидящее неподалеку от них белокурое хрупкое существо. Я было подумал, что это ребенок, — рядом с мощными, почти нагими телами грузчиков оно казалось таким маленьким; но нет, это была Доркас. Она сидела у самой кромки воды, закрыв лицо руками.
3. У ЛАЧУГИ НИЩЕГО
Приблизившись к Доркас, я тщетно попытался заставить ее произнести хотя бы слово. Не оттого, что она на меня сердилась, хотя поначалу я именно так и думал. Молчание сошло на нее, как недуг; имея язык и губы, она утратила волю к речи и само желание говорить — так некоторые болезни лишают нас стремления к удовольствиям и даже способности сочувствовать радостям других. Я не коснулся ее лица, не попытался перехватить ее взгляд: это был взгляд в никуда; она сидела, то тупо уставившись в землю под ногами, но не видя (я был уверен) даже ее, то пряча лицо в ладони. В такой позе я и нашел Доркас.
Я хотел заговорить с ней, надеясь — как оказалось, напрасно, — что смогу найти слова, которые приведут ее в чувство. Но не мог же я утешать ее прямо на верфи, под взглядами портовых грузчиков? А куда ее вести? Я не мог придумать. На узкой улочке, уводящей вверх по склону восточного берега реки, я заметил вывеску какого-то постоялого двора. В тесной общей зале сидели постояльцы и ели, но за несколько аэсов я мог снять комнатушку на этаже, где кровать составляла единственный предмет обстановки, а на оставшемся пространстве едва можно было разойтись; потолок же висел так низко, что в одном из углов я даже не мог позволить себе выпрямиться. Хозяйка решила, что нам нужна комната для свидания, — мысль, с ее стороны, вполне естественная. Видя отчаяние Доркас, она подумала также, что я имею над ней какую-то власть либо купил ее у сутенера. Женщина ласково-снисходительно улыбнулась ей (Доркас не воспринимала ровным счетом ничего), а мне послала осуждающий взгляд.
Я закрыл дверь на засов и уложил Доркас на кровать, потом сел рядом и попытался склонить ее к разговору: спрашивал, что с ней и чем я могу помочь ее несчастью. Поняв, что все мои потуги тщетны, я заговорил о себе; возможно, думал я, она уклоняется от объяснений из-за ужаса, пережитого в подземельях Винкулы.
— Все презирают нас, — говорил я. — Стоит ли поэтому удивляться, что и ты презираешь меня? Не то удивительно, что ты возненавидела меня именно теперь, а то, что так долго медлила, прежде чем воспылала чувством, владеющим остальными. Но я люблю тебя и потому намерен отстаивать честь моей гильдии, а следовательно, и свою честь; надеюсь, впоследствии ты не будешь терзаться мыслью, что когда-то любила палача, пусть даже сейчас твоя любовь ко мне и угасла.
— В нас нет жестокости, — продолжал я. — Само по себе ремесло не приносит нам радости, наша единственная забота — исполнять его хорошо, то есть быстро и в соответствии с законом, не менее, но и не более того. Мы подчиняемся судьям, которые существуют лишь потому, что народ так желает. Находятся люди, которые утверждают, будто мы не должны делать того, что делаем, да и никто не должен этого делать. Они считают, что хладнокровно творимая казнь есть худшее преступление, чем любое злодейство, совершенное нашими узниками. Их убеждения по-своему справедливы, но такая справедливость приведет Содружество к гибели. Никто не будет чувствовать себя в безопасности, да никто и не будет в безопасности, и придет день, когда люди восстанут — сначала против воров и убийц, затем против всякого, кто оскорбит их представления о приличиях, и, наконец, просто против чужестранцев и отверженных. Тогда они вернутся к прежним ужасам, когда людей забивали насмерть камнями и сжигали на кострах и каждый стремился попрать ближнего своего из страха, что завтра он будет заподозрен в симпатиях к тем несчастным, которых казнят сегодня.
Есть и другие: они говорят, что лишь некоторые из тех, что попадают к нам, заслуживают самой суровой кары; приговор же, назначенный остальным, не следует приводить в исполнение. Возможно, это и правда и одни наши узники более виновны, нежели другие; правда и то, что многие из них вообще не совершали преступлений — ни тех, в которых их обвиняют, ни каких-либо иных. Но те, кто так утверждает, на деле ставят себя над судьями, назначенными Автархом, хотя не имеют ни юридической подготовки, ни законного права привлекать свидетелей. Они требуют, чтобы мы не подчинялись настоящим судьям, а слушались бы именно их. Однако они не способны доказать, что более достойны нашего повиновения.