Меч мертвых
Шрифт:
– Его душа покрыта щитом, сквозь который мне не проникнуть.
Лодброк сложил на груди руки:
– Хрольв был единственным, кто говорил с тем человеком гарда-конунга, Замятней, прежде нашей встречи в лесу…
Рагнар Кожаные Штаны рассуждал сам с собой, но судьбе было угодно, чтобы ветерок подхватил два имени – Хрольв и Замятня – и отнёс их прямо в уши Торгейру Волчьему Когтю, стоявшему немного поодаль. И Волчий Коготь сразу задумался, каким образом они могли быть связаны и не случилось ли так, что Хрольва убили из-за чего-то, связанного с Замятней. Притом что убийца, как только что открылось, держал путь в Гардарики…
Гуннхильд попрощалась с дочерьми ещё дома, когда покидала его, чтобы уже не вернуться назад. Теперь её обнял отец.
– Берегись англов,
– Вы с Хрольвом приберегите мне в Вальхалле местечко.
Когда Гуннхильд и Друмба поднялись на корабль, хирдманны и сам конунг налегли плечами на смолёные бока лодьи, сталкивая её в воду фиорда. Дубовые катки глубоко промяли песок, и «Орёл» тяжело закачался, готовый к последнему плаванию. Несколько воинов подняли парус, закрепили руль и спрыгнули в воду, возвращаясь на берег. Полосатое полотнище наполнилось ветром, корабль двинулся и пошёл, набирая ход, под безоблачным небом, по ярко-синим волнам. Он бежал так, что кто угодно мог бы поклясться – сам Хрольв стоял у руля, по обыкновению искусно и смело направляя его бег. «Орёл» быстро удалялся от берега, но люди видели, как Гуннхильд и Друмба вместе вошли в шатёр, а потом Друмба вышла наружу уже одна, и в руке у неё неярко чадил факел. Девушка торжествующе взмахнула им над головой и бросила факел в сухой хворост, разложенный повсюду на палубе. С рёвом взвился дымный огонь, но его рёв не мог заглушить боевой песни, которую, стоя в кольце пламени, во весь голос пела на палубе Друмба.
Потом чёрный дым повалил гуще, и многие рассмотрели крылатых коней, уносивших троих всадников в солнечную синеву.
Фьоснира, слабоумного скотника, много раз заставляли рассказывать о последнем бое Хрольва ярла. Сначала он боялся и пытался отмалчиваться, но это прошло. Его не только не ругали из-за разбежавшихся коз, наоборот – стали сытно кормить, угощали пивом и даже подарили крашеную одежду. Медленный разум Фьоснира не сразу сопоставил такую перемену с рассказом о гибели ярла, но постепенно рассказ стал делаться всё более связным и интересным. Скоро, сам того не осознавая, Фьоснир врал уже напропалую и клялся, что всё было именно так, как он говорит.
Однажды, в самом конце лета, случилось так, что Скотник поздно ночью возвращался из Роскильде домой, к своему хозяину, жившему за болотом. Он был немного пьян, но не настолько, чтобы спутать дорогу. Он хорошо знал дорогу, а темноты не боялся, поскольку никто никогда не говорил ему, что впотьмах может быть страшно.
Услышав издали звук рога, Фьоснир по обыкновению пустил слюни и стал смотреть, что происходит. Ярко светила луна, и скоро он заметил три тени, скользившие над мокрым песком. Сначала пастушонок узнал белого жеребца, а чуть позже и Хрольва ярла, размеренно приподнимавшегося на рыси. Дигральди, вывалив из пасти язык, мчался у копыт жеребца. Гуннхильд на своей рыжеватой лошадке проворно скакала рядом с мужем и что-то показывала ему впереди, вытянув руку. Чуть позади них на вороном коне ехала Друмба. Она трубила в рог и держала в руке копьё, и широкий плащ развевался, как крылья, у неё за плечами.
Фьоснир сперва хотел почтительно поздороваться и даже оглянулся в поисках коз, которым полагалось быть где-нибудь здесь. Коз не было. Он снова позволил им разбежаться, и знатные всадники непременно должны были его наказать. Фьосниру стало страшно. Так страшно, что он повернулся и побежал. Он бежал, бессвязно крича и не разбирая дороги, прямо по колышащемуся торфянику. Пока тот не расступился у него под ногами.
Глава вторая
Прозрачное, уже почти осеннее небо сияло солнечной голубизной. Где-нибудь в тихом укрытии, за гранитными лбами островов, наверняка было по-летнему жарко, но на открытом просторе пронизывал холодом ветер. Два боевых корабля шли на восток, распустив украшенные соколиным знаменем паруса, и с ними шёл третий, под полосатым красно-белым ветрилом, с резной головой дракона, высоко вскинутой на форштевне. Увенчанные белыми гребнями водяные холмы с шипением и гулом догоняли их справа, и то одна, то другая лодья тяжело задирала корму и на какое-то время ускоряла свой бег, седлая волну. Тогда совсем переставал чувствоваться ветер, и только гудели туго, без складок и морщин, натянутые паруса. Потом волна уходила вперёд, и опадали перед расписным носом косматые усы бурунов. Судно спускалось в ложбину и чуть умеривало ход, ожидая, чтобы море снова подставило ему ладонь.
Харальд стоял на носу лодьи и смотрел вперёд. Гуннхильд однажды сказала ему, что он всю жизнь будет плавать по морю, высматривая впереди маленький парус. Он посмеялся: «Там будет девушка, которая мне предназначена?» Сестра улыбнулась и ничего не пояснила ему. Теперь он иногда спохватывался, вспоминал о пророчестве и принимался добросовестно смотреть вдаль. Но в море, как и следовало ожидать, никаких парусов не было видно.
Ему нравились вендские корабли. Они были почти во всём подобны кораблям его отца, на которых он вырос. Почти – но не вполне. Так бывает, когда узришь в сновидении знакомого человека и знаешь, что это именно он, хотя его лицо почему-то изменило черты, как часто происходит во сне. Харальду казался непривычным и крой парусов, и рукоять правила, и форма кованых якорей. Сперва он гордо сказал себе, что корабли Рагнара Лодброка были, конечно же, лучше.
– Почему? – спросил Эгиль берсерк, когда Харальд поделился с ним этим наблюдением. – На мой взгляд, они построены не так уж и бестолково. Они даже способны нести вёсла на борту, когда люди гребут. Вендов я люблю не больше твоего, но не у всякого мастера получается так хорошо.
Эгиль, сын Тормода, по прозвищу Медвежья Лапа был сед, голубоглаз и могуч. Он всю жизнь прожил в доме у Рагнара конунга, своего побратима, сопровождал его в бессчётных походах и, как говорили, несколько раз спасал ему жизнь. Были даже и такие, кто видел, как Эгиль впадал в боевое бешенство и с медвежьим рычанием обрушивался на врага, делаясь неуязвимым для стрел и мечей. Он заслужил своё прозвище после того, как голым кулаком, без оружия, снёс череп какому-то валландскому великану, подобравшемуся к Лодброку сзади. Последние несколько зим меч и щит старого берсерка большей частью висели на столбе в доме: как и его конунг, Эгиль Медвежья Лапа всё реже отправлялся в боевые походы. И брал в руки оружие только затем, чтобы вразумлять молодых. Правда, когда он это делал, сразу становилось ясно, что зимы, выбелившие голову Эгиля, не отняли у него ни силы, ни мастерства.
«Я хочу, чтобы ты был рядом с моим сыном, если ему не повезёт в Гардарики», – сказал Эгилю конунг. Медвежья Лапа тотчас подозвал молоденькую рабыню, делившую с ним ложе, и велел перенести своё одеяло на вендский корабль. Теперь, наверное, девушка горевала, лишившись могучего покровителя, и вовсю грозила его именем молодым воинам, желающим утешить красавицу. Эгиль был, может, и сед, но лёгок на подъём, как не всякий мальчишка. Кроме волчьего одеяла, кое-какой одежды и великолепнейшего оружия, у него не было имущества, способного привязать к месту. А женой и детьми он так и не обзавёлся.
Харальд подумал о том, что его отец никогда не отмахивался от советов старого берсерка.
– Значит, – спросил он, – ты полагаешь, что эти корабли мало уступают кораблям конунга, хотя и не особенно похожи на них?
– Полагаю, – кивнул Эгиль. – И не вижу причины, почему бы тебе не убедиться в том самому.
Харальд нахмурился, недовольный, что сам не додумался до такой простой вещи. Однако на ближайшей стоянке он заявил Сувору и Твердяте, что хочет одолеть следующий переход на их корабле:
– Надо же мне как следует познакомиться с вами и начать учить гардский язык!
Ладожским боярам ничего не оставалось, как только пригласить его подняться по сходням, и Эгиль взошёл на вендскую палубу вместе с ним. Когда же корабли выбрали якоря и открытое море вновь закачало свою колыбель, Харальд отправился на корму, где по обыкновению сидел у правила Сувор Щетина.
– Сувор ярл, – сказал молодой викинг. – Не дашь ли ты мне испробовать, хорошо ли твой корабль слушается руля?