Меч мертвых
Шрифт:
…Упали в воду причальные канаты, согласно взмахнули длинные вёсла. Без малого весь Новый Город вышел проводить посольство. Махали руками заплаканные девчонки, алел над берегом, в воротах детинца, княжеский плащ… датчане-корабельщики красовались как только могли, и Харальд, самолично державший рулевое весло, был ими горд. Кажется, ни разу ещё его корабль не отваливал от пристани так весело и легко, не устремлялся в путь так охотно, как ныне.
Искра долго смотрел, как уходила по реке, делаясь всё меньше, острогрудая датская лодья, и пасмурно было на душе. Он тоже услышал предупреждение лекарок – и ошарашенно осознал, насколько оно совпало с тем, что он смутно чувствовал сам. Даждьбог Сварожич, откуда бы?.. Друзья-одногодки, боярские дети, уже принявшие воинские пояса, рассказывали, как государь Вадим с его, Искры, батюшкой испрашивали волю Перуна. В каменном кольце алтаря густой лужей расплылась кровь жертвенного быка, и князь Вадим простёр руки к небу.
«Господине! – хрипло от волнения прозвучал его голос. – Ты ли не видишь, как радею о людях своих и о городе, в столь многих трудах и великих печалях возведённом… Вразуми, Отче Перун: вотще ли тружусь? Процветёт ли сей город, назовётся ли именем знаменитым и грозным при детях наших и внуках?..»
И солнечный луч упал сквозь единственную промоину в облаках и коснулся священного изваяния, оживив суровый лик Бога Грозы, и дрогнул золотой диск громового знака, уверенно качнувшись:
«ДА!»
«Господине! Станет ли Ладога сестрицей меньшей, послушною под рукой Нового Города моего?..»
И согласно заржали, рванулись, взрыли правыми копытами снег вороные и белые жеребцы, выведенные к святилищу:
«ДА!»
«Господине! Днесь отряжаю я в Ладогу нарочитых слов… Замириться ищу с братом своим Рюриком Нового Города ради… Всё ли исполнят слы мои, как тому быть надлежит?..»
И дохнул ветер небесный, и тронул тяжёлые ветви святого дуба, зиму напролёт не терявшие густого наряда, и принёс к алтарю изжелта-серый лист, выгнутый, как кораблик:
«ДА!»
Вот только поплыл, закружился тот кораблик по озерку крови, меж зыбких островков тающего красного снега, в пеленах пара, точившегося на холоду…
Искра знал: государь князь первым истолковал этот знак, найдя в нём обещание Твердиславовой дружине удачного плавания, и вятшие мужи, стоявшие при молении, с ним согласились. Ибо кто первый жрец Перуну, если не князь?.. Звездочёт ещё раз посмотрел вслед уходившему кораблю. Облака на восходе показались ему очень похожими на те, что застили солнце в день гибели Торгейра. Разрывы совсем ещё зимних туч пламенели холодным малиновым золотом. Когда же сквозь них наконец показалось око Даждьбога, лучезарный огненный щит выглянул воспалённым, мутно-кровавым. Реку в заснеженных берегах облило неживым багрянцем зари, только по мелким волнам пошли гулять тяжёлые свинцовые блики…
Искра содрогнулся от внезапного ужаса. Кровь!.. Жертвенная кровь в алтаре!.. Кораблик в озере крови, беспомощный и хрупкий, словно высохший дубовый листок!.. Уж не предстояло ли тем, кто ныне отправился на нём в Ладогу, своей кровью платить за…
Куда броситься, кого предупредить, да и о чём?.. Искра завертел головой, обшаривая взглядом толпу, и лишь спустя время сообразил, кого ищет: лекарок. Их нигде не было видно. Две женщины скрылись непонятно куда так же неожиданно, как и появились. Молодой Твердятич зябко вздохнул и снова стал смотреть вслед кораблю, высматривая отца и силясь отодвинуть недоброе предчувствие на самые задворки души. Известно же – думай о беде, как раз её и накличешь!..
Глаза у Искры Звездочёта не зря были рысьи. Он увидел, как боярин Твердислав оглянулся и помахал ему. А потом по ветру тонкой кружевной пеленой полетели снежинки, и заволокло даль реки, и больше ничего нельзя было разглядеть.
Прозвище, привезённое Сувором Несмеянычем с датского острова, прилипло крепко. Боярин сам знал, что чадь его заглазно только Щетиной и называла, и не гневался на молодцов. Не такое уж скверное прозвище, если подумать. Да и без толку гневаться на парней, давно уже ставших боярину сыновьями. Вместе и на пир, и на рать, и в дальний поход. Каждого, пока в сопливых ходили, среди боя своим щитом укрывал, а случалось, и тяжкую кнезову десницу отводил от буйных голов, ибо по молодости да во хмелю детинушки порой творили такие чудеса, что только держись. И всякий раз Сувор выговаривал непутёвым прощение, чтобы после, в своём кругу, спустить порты виноватому да и всыпать отеческой рукою безо всякой пощады…
Зато и любили они своего воеводу так, как не всякие дети любят Родом даденного отца. Боярин знал: любую смерть за него примут, только скажи. Как один пошли за ним посреди глухой зимы обживать дикое и опасное место. Никто не сказался больным, не остался в Ладоге, в родной тёплой избе…
И ведь выстроили городок! Не вовремя заложенный, не в заповеданные сроки возведённый – а ведь игрушечка-детинец над порогами встал!.. Сувор вместе со всеми надрывал жилы, таская и вкапывая брёвна для тына, а ребята скалили зубы: «Вадим, беглый князь, Новый Город какой-то затеял ладить в верховьях, только долго тому городу не простоять: вся удача от него к нам сюда по речке сплыла…»
Сосновые стены золотились свежим деревом на ярком утреннем солнышке, смола выступала каплями мёда. Несколько дней назад совсем по-зимнему подморозило, но ныне земля вспотела опять. Чего доброго, может, уже и не будет больших холодов и густых снегопадов, а впрочем, кто знает! Зима так и простояла гнилая до невозможности, зато забрезжившая весна обещала быть недружной и долгой.
Сувор Несмеяныч сидел на бревне рядом с недостроенной гридницей, отдыхал, накинув на плечи шубу. Пушистый Волчок, совершенно оправившийся от ран, примостился рядом, подмяв ворох сухих стружек и уложив острую морду на хозяйский сапог. Они вместе смотрели, как молодой кметь Лютомир хвастается учёным конём.
Боярин Щетина родился словенином; все его предки чурались конного боя, полагая его осквернением изначальной военной премудрости. Сувор тоже считал это дело вражьей придумкой и собирался когда-нибудь пасть в сражении по-праотечески – пешим, со щитом и мечом, но отнюдь не в седле, как кое-кто ныне повадился. Будь Лютомир словенином, Сувор и ему воспретил бы глумиться над памятью старины (на что нахальный кметь, скорее всего, вспомнил бы ему Крапиву, никаким запретам не подвластную; Сувор вздохнул, вспомнив оставшуюся в Ладоге дочь…). Однако Лютомир был вагиром, да ещё, подобно многим соотчичам Рюрика, возводил свой род к додревнему племени галатов. Каковые галаты, если верить ему, жили в тёплых краях, ходили походами много дальше Царьграда и, главное, разводили несравненных коней.
– Вскачь! Вскачь!.. А теперь ша-а-агом! Ай, умница!.. Ай, красавица!.. А сухарика? Сухарика кто у нас хочет?..
Если по совести, то седовато-рыжая, некрупная, плотная, лопоухая, с белёсыми гривой и хвостом, мохнатая после зимы в холоде, Лютомирова Игреня внешне не выглядела даже просто красивой, куда там несравненной. Боярин Сувор, однако, знал, что смышлёная мордочка кобылицы не была одной видимостью. Молодой варяг в самом деле научил неказистую лошадку премудростям, которых иные не могут добиться и от собаки. Ладожская ребятня, бывало, валила за кметем толпой, наперебой протягивая яблоки и мытые репки: «Дядько Лютомир, ну пускай спляшет!.. Дядько Лютомир, а мы водицы из родника натаскаем…»