Мечи и ледовая магия
Шрифт:
И больше всего ему не нравилось, что он зависим теперь и от сложившегося представления о нем как о невероятно ловком парне, способном обвести вокруг пальца минголов со всеми их богами и божками, о герое, от которого все ждут богоподобного совершенства. Почему он не признался даже Сиф, что не слышал ни слова из своей замечательной, по словам всех, речи? И если он и впрямь может справиться с минголами, так почему же мешкает?
Туннель, по которому они так долго шли, вывел их в нечто вроде грота, наполненного испарениями, и внезапно они уперлись в огромную стену, уходившую вверх, казалось, до бесконечности и столь же бесконечно тянувшуюся в обе стороны.
Женщины
– Куда теперь, Локи? – и Хильза дрожащим голосом повторила этот вопрос, затем матушка Грам пророкотала:
– Скажи нам, стена, – а Сиф воскликнула громко:
– Говори же, о бог.
Мышелов быстро подошел к стене и коснулся ее. Она оказалась такой горячей, что он едва не отдернул руку, но все же сдержался и ощутил ладонью и пальцами ровную, сильную пульсацию в камне, в точности повторявшую ритм надоевшей песни.
И тут, словно в ответ на просьбу женщин, факел-Локи, от которого оставался уже небольшой огрызок, вспыхнул внезапно, разветвившись на семь языков, невыносимо ослепительным пламенем – удивительно, как только Рилл его удержала, – и осветил каменную поверхность пугающе огромной стены. Мышелову показалось, что камень под его рукой вздымается и опадает в такт внутренней пульсации и что пол под ногами колеблется тоже. Затем громадная поверхность стены вспучилась, жар весьма усилился, а с ним и запах серы, отчего все начали задыхаться и кашлять, и воображение вмиг нарисовало каждому картину землетрясения и заливающие пещеру потоки раскаленной лавы, хлынувшие из недр горы.
Мышелов оказался столь предусмотрителен, что, невзирая на изумление и страх, сообразил в этот момент ткнуть одну из своих расщепленных веток в ослепительно пылавшее пламя. И сделал это весьма вовремя, ибо божественный огонь потух так же внезапно, как вспыхнул, после чего в пещере остался лишь слабый свет его загоревшейся ветки. Рилл, вскрикнув от боли, как будто только сейчас ощутила ожог, бросила мертвый факел. Хильза захныкала, и все женщины неуверенно попятились от стены.
И, словно услышав приказ, переданный вместе с огнем факела, Мышелов не мешкая повел их обратно той же дорогой, какой они сюда пришли, прочь от удушающих испарений, по ставшему вдруг мрачным и путаным проходу, который только он и запомнил и в котором по-прежнему ощущалась пульсация камня, повторявшая ритм их песни, – прочь, к благословенному свету дня, к воздуху, небу, полям и к благословенному морю.
Но дальновидная предусмотрительность Мышелова (столь дальновидная, что порой он и сам не знал ее целей) не кончилась, ибо в момент величайшей паники, когда Рилл отбросила остаток факела-Локи, он зачем-то подхватил его с пола и спрятал этот маленький, еще горячий уголек в свой кошель. Потом он обнаружил, что слегка обжег пальцы, но уголек, по счастью, остыл достаточно, чтобы кошель не загорелся.
Афрейт, закутанная в серый плащ, сидела, отдыхая, возле носилок на заросшем лишайником камне в широком проходе через Гибельные земли (недалеко от того места, где Фафхрд впервые наткнулся на минголов, о чем она не подозревала). Налетавший порывами ветер с востока, чья прохлада казалась прохладой самого фиолетового неба, рябил задернутые занавески носилок. Помощники Афрейт сидели у одного из костров, разведенных из принесенного с собой дерева, и ели горячую похлебку. Виселицу они под руководством девушки установили так, что она возвышалась теперь над носилками наподобие опрокинутой буквы Г, и угол ее напоминал две балки, оставшиеся от покосившейся крыши.
На
Тут раздвинулись занавески носилок, оттуда выскользнула Мэй и подошла к Афрейт.
– Что это у тебя на шее? – спросила та у девочки.
– Петля, – пылко и не без торжественности в голосе объяснила Мэй. – Это я ее сплела, а Один показал, как делать узел. Теперь мы все будем принадлежать к ордену Петли – так мы придумали сегодня с Одином, пока Гейл спала.
Афрейт нерешительно протянула руку и пощупала петлю из прочного шнура на тонкой шейке девочки. На ее шее и впрямь оказался настоящий и довольно туго затянутый палаческий узел, в который был вставлен букетик уже немного увядших мелких горных цветов, собранных девочкой еще утром.
– Я и для Гейл сделала такую, – сказала девочка. – Но она сначала не хотела ее надевать, потому что это я помогла Одину придумать. Приревновала.
Афрейт укоризненно покачала головой, хотя думала в это время о другом.
– Вот, – продолжала Мэй, вынимая руку из-под плаща, – для вас я тоже сделала, немного побольше. И тоже с цветами. Откиньте капюшон. Вам ее, конечно, нужно носить под волосами.
Афрейт какое-то мгновение смотрела в немигающие глаза девочки. Потом откинула капюшон, нагнула голову и подняла волосы. Мэй обеими руками затянула петлю у нее на горле.
– Так и носите, – сказала она, – плотно, но не туго. В это время к ним подошел Гронигер, неся три миски и небольшой котелок с похлебкой. Мэй и ему рассказала про петли.
– Чудеснейшая мысль! – вскинув брови, сказал он с широкой улыбкой. – В самый раз для минголов, чтобы они поняли, что их здесь ждет. И песня, которой нас научил маленький капитан, тоже замечательная, правда?
Афрейт бросила на Гронигера косой взгляд и кивнула.
– Да, – сказала она, – слова прекрасные. Гронигер ответил ей таким же взглядом.
– Да, слова прекрасные. Мэй сказала:
– Жаль, что я его не слышала. Гронигер раздал им миски и быстро налил густой, дымящейся похлебки. Мэй сказала:
– Я отнесу Гейл ее миску.
Гронигер же грубовато буркнул Афрейт:
– Ешьте, пока не остыло. Потом немножко отдохните. Пойдем дальше, когда луна поднимется, хорошо?
Афрейт кивнула, и он, напыжась, зашагал прочь, весело напевая песню, под которую они весь день маршировали, – песню Мышелова, или, вернее, Локи.
Афрейт сдвинула брови. Сколь она помнила Гронигера, он всегда был человеком трезвым и довольно вялым, но сейчас в нем появилось что-то шутовское. Можно даже сказать, чудовищно-шутовское. Она медленно покачала головой. Это появилось во всех жителях Льдистого – какая-то грубость, хвастливость и даже нелепость. Но, может быть, это усталость, сказала она себе, заставляет ее видеть все в искаженном и преувеличенном виде.
Мэй вернулась, они достали ложки и принялись за еду.
– Гейл решила поесть в носилках, – через некоторое время сказала девочка. – По-моему, они с Одином что-то придумывают.
И, пожав плечами, снова заработала ложкой. Потом опять заговорила:
– Я сделаю еще петли для Мары и капитана Фафхрда. Покончив с едой, Мэй отставила миску и сказала:
– Кузина Афрейт, как по-вашему, Гронигер – тролль?
– А что это такое? – спросила Афрейт.
– Так Один его называет. Это он сказал, что Гронигер тролль.