Мечты и кошмар

Гиппиус Зинаида Николаевна

Этот период, продолжает Гиппиус, был также началом русских газет и журналов в эмиграции — «Общее Дело» В. Л. Бурцева, «Последние Новости», «Современные Записки», «Иллюстрированная Россия», «Окно». Писатели-эмигранты часто печатались в «Мегсиге de France» и других французских изданиях.

Особенность русской эмиграции Гиппиус усматривала в том, что раскол произошел продольный, а не поперечный, как бывало в истории, когда откалывалась верхушка народа. Здесь же отколовшийся кусок заключает в себе не те или другие элементы народной жизни, но все сверху донизу: родовая знать, государственные служащие, торговые люди, мелкая и крупная буржуазия, духовенство, интеллигенция, армия, трудовой люд — представители всех классов, сословий, положений и состояний нескольких поколений.

Второй период (1925–1930) русской эмиграции характеризуется активной деятельностью старшего и младшего

поколений. Выходят газета (затем журнал) «Звено» М. М. Винавера, журналы «Новый Дом» и «Новый Корабль», «Дни» А. Ф. Керенского (с В. Ходасевичем как соиздателем), «Версты», «Числа», проводятся воскресенья у Мережковских, заседания «Зеленой Лампы», возникает литературная группа «Перекресток».

В третьем периоде (1931–1935) Гиппиус видит постепенное угасание журналистской деятельности и надежд на скорое возрождение России. Особенно поучительно, считает Т. Пахмусс, ее описание четвертого периода (1935–1939), когда в мире нарастал конфликт между Сталиным и Гитлером: растущее равнодушие «молодых» писателей к социальным и политическим проблемам дня, скептицизм и «литературная пассивность», бегство С. Я. Эфрона (муж Марины Цветаевой) в Москву, появление литературного юношества и альманаха «Круг» (руководимого И. И. Фондаминским), в котором участвовали Н. А. Бердяев, Г. П. Федотов, Е. Ю. Скобцова (мать Мария), К. В. Мочульский. Вместо заседаний обществ и союзов все чаще проводились «Вечера поэзии», на которых множество поэтов декламировали свои стихи (Гиппиус даже написала пародию на литературный вечер «Зеленой Лампы»). Старшее поколение не высказывало своих взглядов и не доверяло никому, из-за чего было невозможно образовать какую-либо новую литературную или философскую группу. Каждый укрывался в личной жизни. Никто не хотел писать, поскольку литературный труд считался бессмысленной и бесполезной тратой времени. Гитлер и Сталин угнетали мысль русских эмигрантов, парализуя их желание и волю творить.

В эмиграции Гиппиус оставалась последовательно верна эстетической и метафизической системе мышления, сложившейся у нее в предреволюционные годы, особенно в результате участия в Религиозно-Философском Собрании, преобразованном позднее в Религиозно-Философское Общество. Эта система полагалась на идеях свободы, верности и любви, вознесенной до Бога, до Небес, до Христа.

В 1925 году в Праге вышла книга «литературных портретов», проникновенно воссозданных Гиппиус, — «Живые лица». В 1927 году Мережковские организовали литературное и философское общество «Зеленая Лампа», президентом которого стал Г. В. Иванов, а секретарем В. А. Злобин. Мережковские хотели создать нечто вроде «инкубатора идей», род тайного общества, где все были бы между собой в согласии относительно важнейших вопросов.

В сентябре 1928 года Мережковские приняли участие в Первом зарубежном съезде русских писателей и журналистов в

Белграде. При Сербской академии наук была создана издательская комиссия, которая выпустила «Русскую библиотеку». В нее вошли книги русских писателей в эмиграции: Бунина, Куприна, Мережковского, Гиппиус, Шмелева, Ремизова, Бальмонта, Амфитеатрова, Тэффи, Северянина и других. Гиппиус была представлена «Синей книгой» — петербургским дневником 1914–1917 годов, рукопись которого считалась погибшей, но которую неожиданно в 1927 году привез из Ленинграда друг В. Злобина. Гиппиус была поражена ее содержанием, когда стала перечитывать: «Читать собственный отчет о событиях (и каких!), собственный, но десять лет не виденный — это не часто доводится. И хорошо, пожалуй, что не часто… Если ничего не забывать, так и жить было бы нельзя… Да, забвение нам послано как милосердие».

Свобода — одна из ценностей наиболее бесспорных, считала Гиппиус. Большинство эмигрантов, любящих Россию, ненавидели революцию, ибо она большевистская, ненавидели все «левое», ибо из левых — большевики, и поэтому боролись за Россию, все равно какую, лучше за старую, когда не было большевиков. Гиппиус пытается понять и оценить смысл этой непримиримости. Ее доводы изложены в статье «Способным к рассуждению» (1925).

Царский режим не имел в себе и не мог иметь той меры свободы, которая необходима для жизни, для движения вперед. Поэтому желание вернуть России царя — «знак незрячей любви к России». Ныне, считает Гиппиус, усилия монархистов успеха иметь не могут. Ни свергнуть большевиков, ни бороться с ними под самодержавным знаменем нельзя. Ибо нельзя великому угнетению большевизма противопоставлять угнетение, только меньшее, каким было российское самодержавие. Бессмысленно противопоставлять неограниченной власти — подобную же, только менее бесчеловечную. «Большевики — новое самодержавие. Они — сегодняшний день самодержавия, монархия — вчерашний». При этом Гиппиус добавляет: «Я не говорю, что отныне и довека не будет монархии: я этого не знаю».

Жизнь с ее высшей по времени мерой свободы осуществима только в условиях правового и демократического государственного устройства. «Реально противопоставить большевизму мы можем лишь триаду: право — свобода — всенародность». Именно такой жизни Россия никогда еще не имела. Под всяким другим знаменем борьба бессмысленна, полагала Гиппиус.

Эмигрантские массы ненавидят «всякую» революцию, подразумевая, чувством, большевиков. Революция — такой же закон истории, как эволюция, и нет народа, который не пережил бы, так или иначе, революционного момента. Однако судьбы и методы исполнения революции бывают различны. «Мы помним, — продолжает Гиппиус, — с какой беспрепятственностью совершали большевики, приехавшие «на готовенькое», первую работу по «использованию» революции: им нужно было для овладения революцией — и через нее страной — прежде всего переродить революцию в бунт».

Большевики действовали всегда как ярко выраженные антиреволюционеры. Элементы бунта имеются во всякой революции. Дело революционное — доводить эти элементы до минимума, дело антиреволюционное — довести их до максимума. Дело людей революции — закончить революцию, а не перманентно продолжать ее, как предлагали Троцкий и Ленин, введя в жизнь, вкрепив в нее то, что можно и нужно ввести из внесенного революционной волной. Тогда жизнь страны, закончившей революцию, непременно окажется полнее и богаче. «Но антиреволюционеры приканчивают революцию; превращенную в бунт, ее нетрудно затем подавить голой силой — террором; террора, однако, ослаблять уже нельзя: и он делается перманентным, охватывает, как обручем, стиснутую и замершую страну. Вот в чем истинный смысл «перманентной революции», провозглашенной Троцким и осуществленной последующими лидерами большевизма.

По собственному «скромному» подсчету ЧК к 1925 году было убито 1 526 197 человек. Только в ЧК, без погибших в гражданской войне. Это жертвы не революции. Они истреблены убийцами революции при подавлении уже «использованного» бунта.

Слепая любовь к России бесплодна, слепая ненависть к большевикам — бессильна, заключает Гиппиус. Память сливает революцию с большевиками. И шли против большевиков и против революции. За Россию. Но революция-то была русская, от России неотделимая. Если б не так — большевики, овладев ею, не могли бы овладеть Россией. Поэтому Гиппиус утверждает неизбежность русской революции на пути России к свободе и вместе с тем отчетливо понимает сущность так называемого интернационализма большевиков, его несовместимость с духом личной и общественной свободы.

В статье «Оправдание Свободы» (1924) Гиппиус полемизировала с Н. А. Бердяевым по поводу его определения идеи «революции», данного в книге «Философия неравенства». Развивая высказанную еще в начале XX века В. В. Розановым мысль, что идее революции, террору и всему, что случилось с Россией, причастна русская общественность, начиная с декабристов, и литература, вскрывавшая язвы российской жизни, Бердяев утверждал, что близоруко и несправедливо винить во всем большевиков. Виновные — это народники, социалисты, анархисты, русские просветители, происходящие от Белинского. Это они низвергли Россию в темную бездну. Большевики лишь сделали последний вывод, показав наглядно, к чему ведут «освободительные идеи».

И Гиппиус приводит бердяевские определения революции: «Революция никогда не была и никогда не может быть религиозной. Революция, всякая революция по природе своей антирелигиозна, и низки все религиозные ее оправдания». «На всякой революции лежит печать богооставленности и проклятия…». «Революционизм есть утверждение смерти и тления вместо вечной жизни». «Революция не духовна по своей природе. Революция статична. Русская революция есть тяжелая расплата за грехи».

Приводя утверждения Бердяева, что всякая революция, везде и во все времена, достойна проклятия, что воля к революции — дьявольская воля, что желать революции — грех, Гиппиус решается задать ему искусительный вопрос: «Ну, а представим себе (это очень представимо), что сегодня, завтра совершается революция в России. Она будет именно такая же, как всякая, во имя свободы и ради новой жизни, против «существующей власти»… которую Бердяев, согласно со мною, считает реакционнейшей из всех, доныне возникавших, и отлично знает, что никогда большевики «революционерами» не были, да и большевицкой революции — не было. Что же, скажет Бердяев завтрашней русской революции — «нет»? Проклянет ее? Осудит волю к ней как греховную?».