Медный кувшин
Шрифт:
— Вы очень добры, — сказал Гораций, его гнев почти испарился от чувства облегчения, когда он увидел вернувшегося джинна. — Но я не думаю, чтобы возможно было долго прожить при таких условиях.
— Доволен ли ты жилищем, которое я воздвиг для тебя? — спросил джинн, осматривая величественную залу с заметным одобрением.
Было бы более чем грубо, сказать ему, как далек был Гораций от удовольствия, поэтому он мог только промямлить, что никогда в жизни подобной квартиры не имел.
— Это много ниже твоих заслуг, — заметил Факраш любезно. — Удивились ли твои друзья твоему угощению?
— Да, удивились, — сказал Гораций.
— Верный способ сохранить друзей это щедро потчевать их, — заметил джинн.
Тут уже у Горация не хватило терпения.
— Вы имели любезность так попотчевать моих друзей, — сказал он, что они больше никогда сюда не вернутся.
— Как так? Газве не было яств отборных и жирных? Разве не было вино сладко, а шербет подобен благовонному снегу?
— О, все было… э… э… как нельзя вкуснее, сказал Гора ций. — Не могло быть лучше.
— Однако ты говоришь, что твои друзья больше сюда не вернутся. По какой причине?
— Вот видите ли, — объяснил Гораций неохотно, — можно угостить людей через край… Я хочу сказать, что не всякий способен оценить арабскую кухню. Но они могли бы примириться с этим. Главная беда была в плясунье.
— Я приказал, чтобы гурия, прелестнее, чем полный месяц, и легкая, как молодая газель, явилась для утехи твоих гостей!
— Являлась, — сказал Гораций мрачно.
— Ознакомь меня с тем, что произошло… потому что я ясно замечаю, что было нечто, несогласованное с твоими желаниями.
— Да! — сказал Гораций. — Будь это холостая пирушка, никакой беды бы не вышло от этой гурии, но в данном случае двое из гостей были дамы, и они, что вполне естественно, все это истолковали ложно.
— Поистине, — воскликнул джинн, — твои слова совершенно непонятны для меня.
— Не знаю, каковы обычаи в Аравии, — сказал Гораций, — но у нас совершенно не принято, чтобы человек приглашал гурию танцевать после обеда для увеселения барышни, на которой он предполагает жениться. Трудно поверить, чтобы подобный род внимания к ней нашел себе должную оценку.
— Значит, среди твоих гостей была девица, которую ты хочешь взять в жены?
— Да, — сказал Гораций, — а двое других были ее отец и мать. Таким образом, вы можете себе представить, что для меня было не совсем приятно, когда ваша газель бросилась к моим ногам, обняла мои колени и заявила, что я — свет ее очей?! Понятно, это не имело никакого особенного значения, это, вероятно, самое обыкновенное поведение для газели, и я ее нисколько не порицаю. Но при данных обстоятельствах, я очутился в неловком положении.
— Мне казалось, — сказал Факраш, — будто ты уверял меня, что не обручен ни с какой девицей.
— Я, кажется, только сказал, что вам нет нужды трудиться кого-нибудь за меня сватать, — возразил Гораций. — Конечно, я был помолвлен… хотя после этого вечера все расстроилось… разве только… Ах, я вспомнил! Не знаете ли вы, была ли действительно какая-нибудь надпись на пробке вашей бутылки и что там было написано?
— Ничего не знаю ни о какой надписи, — сказал джинн, — Принеси мне печать, чтобы я мог ее видеть.
— У меня ее нет в настоящую минуту, — сказал Гораций. — Я ее отдал на время своему другу, отцу этой барышни, о которой я вам говорил. Понимаете ли, г. Факраш, вы привели меня в… я хочу сказать, что я очутился в таком безвыходном положении, что счел себя обязанным чистосердечно во всем признаться ему, но он не поверил. Тогда мне пришло в голову, что там может оказаться какая-нибудь надпись, объясняющая, кто вы и почему Сулейман посадил вас в бутыль. В таком случае профессору прошлось бы допустить, что мой рассказ не сплошная выдумка.
— Поистине я дивлюсь тебе и скудости твоей проницательности, — заметил джинн, — потому что если бы действительно и была надпись на печати, то невозможно, чтобы кто-нибудь из твоего племени сумел разобрать ее.
— Извините, пожалуйста, — сказал Гораций. — Профессор Фютвой — ученый ориенталист, он может разобрать всякую надпись, сколько бы тысячелетий назад она ни была сделана. Если там есть что-нибудь, он разберет. Вопрос только в том, есть ли там что-нибудь.
Воздействие этой речи на Факраша было в такой же степени неожиданно, как и необъяснимо: черты лица джинна, обычно мягкие, стали подергиваться, пока не сделались страшными, и внезапно с яростным воем он вырос почти вдвое против своего обыкновенного роста.
— О, ты, низкий разумом и породою! — воскликнул он громким голосом. — Как решился ты отдать сосуд, в который я был заключен, в руки этого ученого мужа?
Вентимор, хотя и сильно потрясенный, не потерял самообладания.
— Почтеннейший, — сказал он, — я не предполагал, что он еще вам будет нужен. Дело в том, что я и не отдавал его профессору Фютвой, вон он стоит в углу, а отдал только бутылку. Я хотел бы, чтобы вы так не возвышались надо мной. У меня шея болит от разговора с вами. И почему вы так скандалите из-за того, что я одолжил печать? Что вам из того, если бы даже это и подтвердило мой рассказ? А для меня важно, чтобы профессор поверил мне.
— Я говорил необдуманно, — сказал джинн, медленно возвращаясь к своему нормальному росту. — Поистине сосуд не имеет ценности. Что касается крышки, раз она отдана лишь на время, то большой беды нет. Но если что-нибудь написано на печати, то, может быть, этот ученый муж, о котором ты говоришь, уже прочитал все?
— Нет, — сказал Гораций, — он не возьмется за это до завтра. А когда прочтет, то, может быть, там ничего не окажется про вас и я останусь в еще худшем положении.
— А тебе так желательно, чтобы он получил доказательства твоей правдивости?