Медный всадник — Это ВАМ не Медный змий...
Шрифт:
Почему Чаадаев, убежденный либерал и западник, искренне уверенный, что понял свой век и посвящен в его тайны, жалуется на то, что Пушкин мешает ему идти вперед? Видимо потому, что сам не способен различить где “зад”, а где “перед” на пути к истине. И не отсюда ли его видение России, как “несчастной и сбившейся с пути”? И этот человек дает советы поэту, завершившему “Бориса Годунова” и поднявшемуся в нем до понимания особого пути самобытности России-цивилизации.
Случайно ли, что к “Борису Годунову” Пушкин приступил вскоре после первого обращения к древнеегипетской теме, т.е. в
“Еще в 1824 — 25 гг., в уединении своего Михайловского, поэт, вдохновившись рассказом римского писателя Аврелия Виктора о Клеопатре, продававшей свои ночи, набросал на эту тему стихотворение — и, как видно из его черновых тетрадей, несколько раз возвращался к нему, то изменяя отдельные его части, то переходя к новому размеру стиха. Мысль о Клеопатре не покидала его среди «Подражаний Корану», черновых набросков из «Цыган» и «Годунова», среди пестрых строф «Онегина»… Но стихотворение так и осталось не отделанным и не оконченным в течение целых десяти лет. Он вспомнил о нем только в 1835 г. и задумал ввести его в рамку соответствующего рассказа”. [6]
Это внешняя сторона египетской темы, подмеченная (как видно из выше приведенного отрывка) еще в начале ХХ века. Содержательная же сторона её, оставшаяся незамеченной всеми толкователями пушкинского наследия, открывается лишь при внимательном сопоставлении следующих фрагментов текстов “Клеопатры” и “Египетских ночей”:
Благословенные священною рукой,
Из урны жребии выходят чередой,
И первый Аргилай, клеврет Помпея смелый,
Изрубленный в боях, в походах поседелый.
Презренья хладного не снес он от жены
И гордо выступил суровый сын войны,
На вызов роковых последних наслаждений,
Как прежде выступал на славный клик сражений.
Критон за ним, Критон, изнеженный мудрец,
Воспитанный под небом Арголиды,
От отроческих дней поклонник и певец
И пламенных пиров, и пламенной Киприды.
Последний имени векам не передал.
“Клеопатра”, 1824 год.
Благословленные жрецами,
Теперь из урны роковой
Пред неподвижными гостями
Выходят жребии чредой.
И первый — Флавий, воин смелый,
В дружинах римских поседелый;
Снести не мог он от жены
Высокомерного презренья;
Он принял вызов наслажденья,
Как принимал во дни войны
Он вызов ярого сраженья.
За ним Критон, младой мудрец,
Рожденный в рощах Эпикура,
Критон, поклонник и певец,
Харит, Киприды и Амура.
Любезный сердцу и очам,
Как вешний цвет едва развитый,
Последний имени векам
Не передал.
“Египетские ночи”, 1835 год.
Ключ к тайне имени третьего претендента на последнюю “египетскую ночь” с Клеопатрой может быть получен только после ответа на вопрос: почему Пушкин 11 лет спустя решил заменить имя Аргилая, клеврета Помпея, на Флавия. Но для овладения этим ключом придется совершить небольшой экскурс в “дела давно минувших дней”.
Исторически реальная Клеопатра — Клеопатра Филопатора родилась в 69 г. до н.э. и была третьей дочерью египетского царя Птолемея XII Авлета. Она покончила с собой в 30 г. до н.э. в возрасте 39 лет. В 49 г. до н.э. она действительно находилась в любовной связи, но не с Аргилаем (Архелаем) и даже не с Помпеем Великим, а с его старшим сыном — Гнеем Помпеем, прибывшим в Александрию за воинскими пополнениями для отца, ведшего войну с Юлием Цезарем. Голову же через год (в 48 г. до н.э.) отрезали Помпею Великому, но не за “египетскую ночь” с Клеопатрой, а по указанию Потина, придворного евнуха и главного советника Птолемея XIII, брата Клеопатры, который в это время вел борьбу со своей властолюбивой сестрой за наследство Птолемея XII.
Исторически реальный Аргилай (Архелай) — сирийский царевич, второй муж Береники, старшей сестры Клеопатры Филопаторы. Оба они (Береника
Династия императоров Флавиев (Веспасиан, Тит, Домициан) правила Римом с 69 по 96 гг. н.э. Но даже самый старший из них появился на свет только в 9 г. н.э. то есть через 39 лет после смерти Клеопатры. Другими словами, если Аргилай и Помпей в реальной жизни встречались с Клеопатрой и действительно лишились головы (хотя и в иных обстоятельствах, чем те, с которыми столкнулся читатель в “Клеопатре”), то ни один из Флавиев при всем их желании не мог принять участия в событиях, пересказанных поэтом с сюжета, описанного якобы римским писателем Аврелием Виктором.
Но тогда встает вопрос: почему Пушкин в 1824 году использует в “Клеопатре” одни исторически достоверные персонажи (Аргилай, Помпей), а через 11 лет в “Египетские ночи” вводит другие (Флавий), которые ни при каких условиях не могли соприкоснуться в реальной истории с Клеопатрой?
Можно конечно предположить, что Пушкин перепутал Помпея с Флавием. Но кто предметно знаком с системой воспитания в дворянских семьях того времени и с системой преподавания истории в лицее, тот знает, что Фукидида, Плутарха и Ливия лицеисты читали в подлинниках, так как греческий и латынь были для них предметами обязательными. Более того, в отличие от наших современников, история древнего мира (по крайней мере Египта, Греции и Рима) была им более известна, чем “История Государства Российского”, которую еще только создавал Н.М.Карамзин.
Кто хорошо знаком с рукописями Пушкина, тот должен отметить, что поэт всегда был строг с хронологией и если Помпей и Флавий объединились у него в одной теме, связанной с Египтом, значит для этого были какие-то серьезные причины. Разгадка, по нашему мнению, состоит в том, что в реальной истории эти две личности объединяет лишь одно обстоятельство: оба они вооруженным путем присоединяли древнюю Иудею к Римской империи и оба, жестоко подавляя восстания в Иерусалиме, способствовали рассеянию евреев в мире. Но только Помпей действовал в 70-х годах , а Флавий в 70-х — . В этот, почти полуторавековой период, в массовом сознании многонациональной Римской империи происходили важнейшие мировоззренческие трансформации, которые будут определять характер развития всей западной цивилизации в предстоящие две тысячи лет. Именно в этот период строгий, почти сектантский монотеизм, неизвестно откуда явившихся политеистичному миру иудеев, благодаря одному из пророков Востока стал достоянием цивилизаций Древнего Мира. Каким образом это стало возможно? Каков механизм формирования религиозных систем? История — цепь случайным образом выстроенных событий или существует некая, непризнанная пока человеком, закономерность формирования глобального исторического процесса?
Все эти вопросы не могли не волновать “умнейшего мужа России” [7] и в той или иной форме ответы на них можно найти в его произведениях. Было бы желание искать. Но для этого необходимо избавиться от навязанного официальной пушкинистикой взгляда на Пушкина, как на человека легкомысленного и беззаботного, не способного выйти в воззрениях на историю за рамки представлений своего времени. Возможно, предвосхищая такой подход к своим творениям, поэт (скорее всего бессознательно [8]) выстроил особую систему защиты их содержательной стороны, вход в которую определяет мера понимания читателя. Так и получилось, что все читают, да не все прочесть могут. Кто живет обыденным, тот всегда найдет и внешне обыденный сюжет, но не проникнет в иносказательную сущность произведения. Кто ищет высокое знание, кто стремится проникнуть за покров внешне обыденного, тот должен для начала подобрать ключи к каждому творению, один из которых сам поэт назвал “кастальским” [9].