Медведи и Я

Лесли Роберт Фрэнклин

В двух километрах отсюда, на отроге этой же гряды холмов, был луг, где рогатые жаворонки растили четырех птенцов. Продираясь вперед, сквозь заросли терновника и дикого винограда, я думал о том, что вытворяют медвежата, запертые в доме. Я добрался до луга и опустился на колени в сухой высокой траве; оба жаворонка, самец и самка, прилетели и сели рядышком на край гнезда, эти простодушные птицы всегда прилетали ко мне. Все шестеро смотрели на меня слезящимися от дыма глазами. Они не боялись.

Огонь приближался. Времени на раздумья не оставалось. Нужно было сейчас же принимать решение и действовать. Луг в километр длиной и шириной в сто метров перемежался полосами гравия, через который огню не проскочить, но здесь птицы наверняка погибнут, потому что в трех метрах от гнезда

начиналась опушка леса. Трава была похожа на сухую стружку.

В отчаянном порыве я схватил гнездо, перенес его в центр луга и оставил там, прикрыв его пучками травы. Жаворонки-родители летели за мной. Когда я уходил, они что-то щебетали детям. Все обойдется, если только они выдержат жар и дым. Оставалось надеяться на удачу.

У бобрового пруда положение было еще хуже. Росший в каньоне лес твердых пород — ива, ольха, кизил, тополь бальзамический, — как и подлесок из широколистных трав и кустарника, горел много медленнее, чем мягкие и смолистые хвойные деревья на открытых склонах, но в ущелье была хорошая тяга, как в очаге с дымоходом. Основной фронт огня медленно двигался по обе стороны лощины Наггет-Крика к озеру Бабин.

Дроздиха замертво лежала у тополя, прямо под кустом, по-видимому, она задохнулась от дыма. Дрозд или улетел, или погиб где-то. Я подпрыгнул, схватил ветку за конец, нагнул ее, снял гнездо с четырьмя осоловевшими птенцами и сунул его в картонную коробку. Пламя в верхушках деревьев поглощало весь кислород и грозило смертью всему живому на дне ущелья. Я почувствовал слабость, у меня даже пропало желание идти домой.

С трудом пробираясь по грязной жиже реки, где гнила рыба, я вдруг сообразил, что пламя всего в двух километрах от нашего дома. Если дом загорится или станет совсем невозможно дышать от дыма и жары, мне придется погрузить медвежат и новых моих приемышей в каноэ и ночевать на другом берегу озера. Так как здесь, на севере Британской Колумбии, темнело только в десять, у меня оставалось около двух часов, чтобы накормить медвежат и птиц и принять разумное решение.

Встревоженные мордашки Расти, Дасти и Скреча прилепились к стеклам веранды, когда я вошел на крыльцо. Они захлебнулись в восторженном кашле и визге, как будто я отсутствовал целую неделю. Впервые я запер их, и впервые они оставались одни. Увидев меня, они на радостях стали скакать, кататься по полу, как собака при виде хозяина. По счастью, они были слишком напуганы, иначе наверняка перевернули бы в доме все вверх дном и побили бы окна, метя в свое отражение. Но они были ошарашены и обижены, когда я резко дал им понять, что птенцов нельзя есть и с ними нельзя играть. Я не сразу выпустил медвежат из дома, потому что тут появились бобры, покинувшие свой пруд. Бобрам специфичное устройство организма и образ жизни давали завидное преимущество перед остальными лесными обитателями, застигнутыми пожаром: они сумели всей колонией пройти больше километра к озеру, где им было легче уцелеть, потому что они могут жить в воде.

Медвежата, сами не отличаясь серьезностью, мою серьезность всегда чувствовали и уважали, по крайней мере внешне, три мои непререкаемые заповеди: не ешь такие-то и такие-то грибы; не пытайся напугать лося, рысь, пуму или гризли; не разоряй птичьи гнезда.

Медвежата недолго кувыркались, прыгали и лизали мне руки, потому что Расти — самый умный и наиболее предусмотрительный из всех — потянул меня за штанину к двери, стараясь обратить мое внимание на то, что творится на берегу.

Поставив коробку с дроздами подальше от медвежат на каминную полку, я вместе с медведями пошел на скалу, возвышающуюся над берегом. Перед нами открылось зрелище, трагичнее которого не бывает в природе. Вдоль всего берега, к северу и югу от Наггет-Крика, насколько хватал взор панически бежали, гонимые пожаром, стада зверей, которые по каким-то причинам не ушли раньше, хотя длительная засуха предвещала нынешнее бедствие. Теперь же во всеобщем смятении хищники и их жертвы бежали бок о бок. Молодой олень бежал мимо пумы, и оба не обращали на это внимания. Заяц и рысь, лосенок и волк метались в поисках своих семей, спасаясь от общего врага, от которого не было пощады. Старая самка койота с отвисшими сосками вползла к нам на крыльцо. На боках у нее вздулись волдыри, на спине были раны, как будто бы какое-то горящее дерево тяжело придавило ее к земле. По ее безучастному взгляду я понял, что ее щенки, наверное, погибли. Я пристрелил ее из ружья.

Жар от горящего позади дома леса стал таким сильным, что было уже трудно дышать и я решил не откладывая переправить медвежат и дроздов через озеро. Когда я размещал медвежат в лодке, к озеру от русла Наггет-Крика приковыляла олениха. Спина ее еще дымилась. Зашатавшись, олениха рухнула в воду в десяти футах от каноэ. Обожжена она была смертельно и ноги сильно поранила, хрипло блея от боли, кротко следила своими карими широко расставленными глазами, как я вставлял патрон в ствол ружья. Я сделал то, что должен был сделать. Если обезумевшие звери, мечущиеся по берегу, и услышали выстрел, они не обратили на него внимания.

Жар усиливался, олень, лось и один гризли бросились в воду и поплыли к восточному берегу. В ранних сумерках на воде темнели очертания других зверей, отчаянно боровшихся за свое спасение. Работая веслом, я напряженно выискивал взглядом обессилевших животных и сумел выхватить с бледной, отливающей ртутным блеском глади озера рыжую белку, двух оленят и волчонка. Когда я втащил в каноэ рычащего волчонка, один из пугливых оленят рванулся, свалился за борт и утонул, пока я разворачивал каноэ, чтобы его выловить. Достигнув берега, я припрятал коробку с дроздами под кучкой гравия. Усталых беженцев выпустил, но они, как ни странно, не спешили выскакивать из лодки и покидать спасительное убежище. Разгрузившись, я отправился на помощь ослабевшим пловцам. Труднее всего оказалось помочь взрослому белесому поркупину. Он охотно подплыл к каноэ, но не мог взобраться по скользкому борту. Мне было страшно хватать этот плавучий кактус рукой, и я подставил поркупину весло. Он вцепился в лопасть когтями и зубами, и я втянул все его пятнадцать килограммов в каноэ. Расти, Дасти и Скреч забились под банку у моих ног, фыркая, рыча и скалясь на неподвижный клубок игл и жестких волос посреди лодки.

Когда мы приняли на борт двух белок, енота и пятнистого теленка карибу, настолько измученных, что они лежали, даже не в силах поднять головы, там, куда я их бросил, уже совсем стемнело, и я вынужден был вернуться на восточный берег. Поразительно, но семь из восьми животных не обращали никакого внимания ни на меня, ни на плеск воды за бортом. По-прежнему неподвижные, они не сводили глаз с поркупина, который дрожал и блевал. Когда мы пристали к берегу, они, как и первая партия спасенных, не хотели покидать каноэ, и в конце концов я оставил отверженного всеми поркупина в вытащенном на берег каноэ до утра.

На другом берегу озера огромный лес, раскинувшийся на многие мили, полыхал оранжево-красным костром, вздымая ввысь дрожащие щупальца дыма. И хотя я знал о множестве трагедий, совершавшихся сейчас в этом аду, не мог отрешиться от ощущения неодолимой притягательности этой ужасающей красоты.

Целый час мы с медвежатами неподвижно сидели на прибрежной гальке и безмолвно глядели на озаряемый вспышками небосклон и причудливые смутные отражения огня в озере. В тот день я убедился, что ни одно животное не разделяет человеческого поклонения огню, еще дремлющего в каждом из нас, поклонения, которое не в силах поколебать даже гибель живых творений природы, свершающаяся на наших глазах.

Мне совсем не хотелось есть, но я сварил целый котелок овсянки для медвежат, которых даже пожар не мог отвлечь от священного действа принятия пищи. Этой ночью мне не удалось отдохнуть. Я расстелил спальный мешок и залез в него вместе с медвежатами, но, как это бывает ночью, воспоминания об ужасах минувшего дня роились у меня в голове, и я боялся, что свихнусь.

Отдельные животные, добравшись до берега, до хрипоты звали своих детей и супругов или дико кричали из-за боли от ожогов, которую ощутили, выйдя из холодной воды. К трем часам дым опустился на поверхность озера и начал обволакивать восточный берег, и мы чихали и кашляли до утра. Белые как мука хлопья пепла укрыли землю тонким снежным покровом.