Медвежатник
Шрифт:
– Что же выходит?
– злобно спросил Яркин.
– А то и выходит, Серафим Иванович: сколько бы мы с вами ни старались, впустую... Это точно - впустую!
– Вы... вы какой-то ненормальный, - дрожащим голосом пробормотал Яркин. Совсем сумасшедший! Сами меня подбили... а теперь... Что же?
– Ну, я особая статья. Во мне старые дрожжи играют. Мне не воровать - не дышать. Вы думаете, мне теперь деньги нужны? Было, конечно, время - гнался, о больших деньгах мечтал. Думал, на таких дурных деньгах жизнь построить можно. Многие так думали, да никто не построил. Знаете, сколько передо мною нашего воровского народу прошло? Всякие бывали: и с тысячами, и с сотнями тысяч. И свои дома покупали, и певиц содержали, и рысаков заводили. Всякое бывало. Но конец-то, обратите внимание, у всех один.
Паршин умолк, видя, что Яркин сидит, уронив голову на руки, и - не поймешь, то ли оттого, что слышит, то ли от собственных мыслей - голову руками из стороны в сторону качает, как тогда, на полу.
Паршин не спеша закурил и сидел молча. Яркин поднял голову и мутным, больным взглядом поглядел на Паршина.
– Ушли бы вы, жена скоро придет...
– пробормотал он и тихонько застонал.
Паршин без возражения поднялся и надел шапку. От двери сказал:
– Завтра приду, поговорим. Надо бы настоящее "дельце" наколоть.
Сберкасса 1851
Зима рано вступила в свои права. Уже к исходу ноября снегу на улицах было больше, чем в иные годы к концу зимы.
Чуть свет на тротуаре перед сберегательной кассой No 1851, как и на большинстве других московских тротуаров, появлялась дворничиха и принималась с ожесточением соскребать ледяную корку, наросшую за ночь на асфальте. От противного скрежета железа об асфальт Паршин обычно просыпался задолго до того, как зазвонит его будильник. Иногда он натягивал на голову одеяло и пытался доспать свое. Если это ему не удавалось, закуривал, закинув руки за голову, и думал под раздражающий аккомпанемент скребка. Думал он больше о прошлом, реже о настоящем. О будущем старался не думать вовсе. В нем, в этом будущем, не предвиделось ничего достойного размышлений. Будущее ему не принадлежало.
Паршину отвратительна была мысль о том, что рано или поздно он должен попасть впросак. Этой возможности он в свои шестьдесят с лишним лет боялся так же, как в тот день, когда шел на первый грабеж. По-видимому, таков удел всякого, кто переступает черту дозволенного законом: жить в страхе. Страх когда он идет на "дело". Страх - на "деле". Страх - после "дела". И страх между "делами". Правда, теперь Паршин умел лучше владеть собой и не позволял страху мешать ему работать, но перспектива провала, ареста и тюрьмы, как и прежде, неотступно висела над его головой и была, в общем, самым постоянным, почти единственным ощущением реальной жизни. Если бы Иван Петрович знал это слово, то чувство страха он назвал бы доминантой своего существования. Как алкоголик в минуты трезвости ненавидит вино, как наркоман в периоды просветления дает себе отчет в отвратительности своего падения, так и Паршин, лежа в сберкассе, ясно понимал мерзость переполняющего его жизнь страха. Но будь этот страх и вдесятеро страшнее - едва только появлялась возможность совершить новое ограбление, как Паршин шел на него. Он уверял себя, что не может не идти...
Скребок дворника постепенно удалялся и наконец вовсе затих. Паршин оделся, уложил спальные принадлежности в портфель и сунул его под половицу. Теперь предстояло посидеть в передней комнате и выждать момента, когда на улице никого не будет.
Иногда это сидение продолжалось довольно долго. Но Паршин был терпелив, как животное. Он сидел, притаившись за сейфом, внимательным, немигающим взглядом уставившись в окно. То, что рядом с ним стоял шкаф, где могли быть деньги, не сданные накануне инкассатору, и где уж во всяком случае лежали груды облигаций, казалось, вовсе не интересовало Паршина. Холод стали, к которой он прижимался плечом, иногда проникал сквозь ткань пальто, и тогда Паршин менял положение. Об этом шкафе он думал не больше, чем, скажем, о стенке или дверном косяке. Сохранность этого шкафа была для Паршина чем-то вроде залога его собственной безопасности. Иногда ему даже приходила смешная мысль: что бы он сделал, ежели ночью в кассу забрались бы грабители? Это был пустой вопрос: он знал, что является единственным оставшимся на работе "медвежатником", но вопрос был интересен сам по себе. Паршину даже казалось, что, случись такое, он, наверное, не допустил бы ограбления кассы, - ведь она была чем-то вроде его дома! Смешно, но так...
По выходе из сберкассы Паршину предстояло совершить часовую прогулку, прежде чем откроется кафе "Артистическое", напротив МХАТа, где он постоянно завтракал. Аппетит у него всегда был отличный.
После завтрака он отправился к Яркину. Нужно было решать вопрос о следующем ограблении.
Как он и ожидал, Яркин уже отыскал объект: институт "Цветметзолото".
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Безнадежное дело
Глядя на начальника отдела, никто не сказал бы, что он находится в скверном расположении духа. Собирая со стола папки просмотренных дел, Кручинин, казалось, беззаботно напевал себе под нос:
А наутро она улыбалась
Пред окошком своим, как всегда...
В действительности у Кручинина не было оснований для веселья: три папки с описанием трех различных мест преступлений и трех взломанных преступником несгораемых касс до сих пор лежали в левой тумбе письменного стола. А Кручинин, да и его товарищи - начальники и подчиненные - не привыкли к тому, чтобы передаваемые ему дела залеживались в этой тумбе, где хранились неоконченные дела. И Кручинин мог гордиться тем, что за несколько лет его работы в этом учреждении ни на одной папке объемистого архива ему не пришлось написать неприятные слова: "Не раскрыто".
Значительный отрезок сознательной жизни Нила Платоновича прошел в этом доме, на Петровке. Он пришел сюда молодым человеком, зажженным идеей борьбы с бандитизмом. Контрреволюционное охвостье было готово использовать все силы в борьбе с ненавистной ему молодой советской властью и охотно прибегало к услугам уголовного подполья столицы, которому было по пути с контрреволюцией.
Но с тех пор обстановка коренным образом изменилась. На смену кожаной куртке, которую когда-то людям ударной группы МУРа не приходилось снимать неделями, пришли обычные костюмы. Тяжелую деревянную кобуру маузера заменил маленький браунинг в заднем кармане. Ночные облавы со стрельбой и преследованием сменились кабинетной работой с короткими выездами на точно разработанную операцию.
С каждым годом, с каждым месяцем понижалось количество нераскрытых преступлений; с каждым раскрытым преступлением уменьшалось число профессиональных преступников, изымаемых органами розыска из нор, где они укрывались. Но, увы, еще не наступил тот час, когда высокая мораль советского человека позволила бы вывеску "Уголовный розыск" сдать в его же собственный музей в качестве последнего экспоната, а самый этот музей назвать историческим.
У Кручинина стало привычкой, приходя на работу, вынимать из левой тумбы три тоненькие папки, повествующие о подвигах неизвестного "медвежатника". Самый вид этих тощих папок раздражал Нила Платоновича. Они напоминают о себе, подобно больному зубу. И, как часто бывает, окончательно выведя из себя больного, зуб заставляет его принять последнюю меру. Каплей, переполнившей чашу терпения Кручинина, явился третий по счету дерзкий взлом несгораемого шкафа в одном из научно-исследовательских институтов столицы. Было похищено свыше полутораста тысяч рублей.
Прежде у Кручинина были сомнения в том, что взломы совершаются одним и тем же лицом. Теперь он мог с уверенностью сказать: во всех случаях действовал один и тот же преступник.
В том, что способ действия был один и тот же, Кручинин не сомневался, что видимых следов присутствия нескольких людей не оказалось ни на одном месте преступления, он видел и сам. Но не было ли таких следов, которых ни он, ни эксперты-криминалисты не обнаружили?
Слишком уж невероятным казалось, чтобы взлом мог быть произведен одним человеком. В двух случаях из трех грабитель проникал в кассовое помещение из соседней комнаты через пролом, проделанный в стене; преступник отодвигал от стены сейф огромного веса и прорезал его заднюю, более слабую стенку; во всех случаях грабитель уходил через окно - дважды со второго и один раз с четвертого этажа.