Шрифт:
1. Белый
Девочку нашли, присыпанную палой листвой, в неглубоком овраге. Волосы уже оплела грибница, между обескровленных губ проглядывали раздавленные рябиновые ягоды.
– Грибники обнаружили, – в голосе опера слышалась легкая хрипотца. – Отец и сын. Мальчишка ей ровесник, будет теперь работка нашим психологам. Курите?
Протянул мятую пачку.
– Благодарю, мешает работе, – отказался Белый и, опустившись на корточки, потянул носом.
Даже сквозь марлю тянуло сладковатым духом разложения, смешанным с благоуханием осенней листвы. Крови не было. На иссиня-белой,
Смерть в результате механической асфиксии. В заключении укажут именно это.
Белый почти распластался по земле, осторожно вдыхая запах мокрой коры и перепачканных грязью волос, пряный аромат кожи и мха, отдаленную, но все-таки резкую вонь мужского одеколона.
– Прошу вас отойти, – Белый глянул на опера снизу вверх.
Тот стушевался, как терялись все, кто напрямую сталкивался с его взглядом – один глаз у Белого был светло-голубым, другой отливал в желтизну, – и осведомился:
– А собачку когда ожидать, Герман Александрович? Астахова интересуется, она у нас баба ух! С самого утра лютует.
– Нет никакой собачки, – ответил Белый, – один работаю.
Дождавшись, пока мужчина отойдет, вытянул марлевый шарик сперва из левой ноздри, потом из правой.
Волны запахов обрушились сразу со всех сторон, закрутили в водовороте. Прикрыв глаза, Белый пережидал этот первичный поток, постепенно раскладывая вязкую хаотичную массу на ручейки разрозненных запахов – от опера несло одеколоном, куревом и подгоревшим омлетом, полицейский «Уазик» распространял удушливую бензиновую вонь, над головой судмедэксперта висело формалиновое облако, после грибников остались следы кислого пота, резины и сырости. Все лишнее Белый усилием воли стер с невидимой доски, оставив только запахи погибшей.
Ее задушили прямо тут, в овраге. Перед смертью девочка обмочилась – от прелой хвои под ногами шел слабый аммиачный запах, а вот следов спермы не обнаружилось – девочку не насиловали ни до гибели, ни после нее. И все забивал стойкий рябиновый дух.
Белый уже чуял его раньше, у Рыбацкого пролива, где из воды выловили тело тринадцатилетнего подростка. Состояние не позволило точно определить, был ли мальчик задушен, смерть списали на несчастный случай, но в желудке обнаружили несколько рябиновых ягод, и кое-кто засомневался, причислив погибшего к цепочке пропавших детей. Одним из сомневающихся был сам Белый, другим – Лазаревич.
Это он позвонил тем сентябрьским вечером, когда сумерки за окном налились болезненной синевой, за облачностью зрела луна, суставы крутило после изменения, а запахи гниющих яблок и рассыхающегося дерева не могли перебить уксусную остроту. Белый глядел на бутылку стеклянным взглядом, и костяшки пальцев, сжатые вокруг горлышка, сводило судорогой так, что он долго не мог распрямить их, чтобы взять со стола вибрирующий телефон.
– Уж полночь близится, а Герман ли на месте? – голос был слегка приглушен динамиком. – Сергей Леонидович говорит. Помнишь?
– Да.
Голосовые связки не до конца вернули прежнюю эластичность, а потому слова выходили невнятными. От запаха уксуса мутило. Успел отхлебнуть или решимости не хватило? Не хватит, говорил себе Белый, потому что бирюк и
– Жив, сукин сын?
– Поживее видали.
– Ты мне это прекрати! – строго сказал Лазаревич. – Рано на Ту сторону собираться! Работа есть. В Лес пойдешь.
– Хрена лысого!
Скрутив невидимому собеседнику дулю, Белый толкнул колченогий стол. Бутыль опрокинулась, выхаркнула на пол яд и закрутилась у самого края, балансируя, но все-таки не падая.
– Пойдешь, – повторили в трубке. – Специалист нужен. Слышишь? Позарез! Новости не смотришь, поди?
Белый неопределенно повел плечом. Миром он давно не интересовался, ограничив свое с ним общение редкими вылазками до «Пятерочки». Там поджидало искушение: прилавки со свежим, а чаще – чуть лежалым мясом, женщины с железистым душком месячных, мужчины со свежими порезами бритвой. Так пахла добыча. Все в этом мире – пестрое, живое, дышащее, пульсирующее, наполненное теплой кровью и снующее мимо Белого, – истово дергало за тонкий нерв зверя. Каждый раз, выходя в большой мир, Белый боялся, что снова не выдержит.
Но после звонка Лазаревича – того Лазаревича, что дважды вытаскивал Белого с Той стороны, один раз после срыва, и другой – теперь, – он, склонившись над унитазом, совал два пальца в рот, прочищая желудок от уксуса: вдруг все-таки успел хлебнуть? А уже на следующий день купил билет до Приозерска и трясся в автобусе, вдев в ноздри марлевые тампоны. Попутчики его сторонились, как сторонятся любого чужака, непохожего на них самих, а мимо проносились сосновые леса и болота, болота и леса, и не было им края.
Сперва – Приозерск.
Потом – Петрозаводск.
И вот – Медвежьегорск.
Ареал работы маньяка оказался весьма широк.
– Меня терзают смутные сомнения, что наш маньяк через Лес работает, – сказал тогда Лазаревич. – А доказать не могу. И рябина… К чему бы тут рябина?
Ответа Белый не знал, но очень хотел выяснить.
Карелия щетинилась незыблемым лесным массивом, но все-таки не была лесом. Вернее, не тем Лесом, в который Белый готовился нырнуть.
Тот Лес встречал туманом и шорохом опадающей хвои. В тот Лес Белый входил всегда настороженно, пятясь, и никогда не глядя через плечо, пока туман не окутывал его белесой взвесью, а нос не начинал щекотать запах озона, какой бывал во время грозы.
Посчитав, что забрел достаточно глубоко, Белый медленно повернулся.
На первый взгляд ничего не изменилось: так же у дороги темнел «Уазик», негромко переговаривались криминалисты и бескровными холмиками выступали над листвой едва начавшие формироваться груди и колени погибшей. И все-таки – стало немного иным. Лес наслаивался на реальность, дополняя и изменяя ее, и Белый видел реальный мир голубым глазом, и видел его изнанку – желтым. Над недавно постеленным дорожным полотном колыхались заросли папоротника, и по разлапистым листьям ползали поблескивающие слюдяными крылышками твари. На крыше «Уазика» росла волчья ягода, из ребер умершей проглядывала ежевика – срывать ее было нельзя, в ней вызревала ядовитая жабья икра. В осиннике, перекрывая сиротливое кукование, кто-то перешептывался и гудел.