Мегрэ сердится
Шрифт:
Он допил свой бокал и встал, давая этим понять, что сеанс окончен.
— До завтра. Приходи около двенадцати. Я на тебя рассчитываю.
И он протянул Мегрэ сухую крепкую руку.
— Забавно было встретиться после такого перерыва… Доброй ночи, старина!
Слова эти он произнес слегка покровительственным тоном, словно подчеркивая разницу в их положении.
Когда Мегрэ, сопровождаемый старшим сыном хозяина, стал спускаться с крыльца, Малик уже скрылся в доме.
Луны не было, и ночь обещала быть очень темной. Мегрэ, шагая по тропинке вдоль
— Стоп!
Шум смолк, потом сменился другим. С борта сбросили невод. Наверное, браконьеры?
Он продолжал свой путь с трубкой в зубах, засунув руки в карманы, недовольный собой и другими, и недоумевая, зачем притащился сюда, вместо того чтобы блаженствовать у себя дома.
Проходя мимо ворот, он увидел свет в одном из окон. Теперь слева от него тянулись темные заросли, среди которых, немного дальше, он должен был выйти на тропинку, ведущую к гостинице старухи Жанны.
Вдруг он услышал сухой треск и сразу вслед за ним легкий шорох в нескольких метрах впереди. Мегрэ взволнованно замер, хотя звук походил на выстрел, раздавшийся недавно, когда Малик упомянул о старом чудаке, который каждый вечер охотится на диких голубей.
И снова тишина. Однако где-то близко от него, быть может на стене, окружающей владения Аморелей, стоял человек, стрелявший из карабина, и не в воздух, не в голубей, сидевших на ветке, а вниз, в Мегрэ.
На лице комиссара отразились одновременно и досада, и удовлетворение. Он с ожесточением сжал кулаки, но от этого выстрела ему стало легче. Хорошо, что дело принимало такой оборот!
— Вот гадина! — вполголоса выругался он.
Бесполезно было искать злоумышленника, пускаться за ним в погоню по примеру Малика, бросившегося давеча за своим сыном. В ночной темноте он все равно ничего не нашел бы и только рисковал провалиться в какую-нибудь яму.
По-прежнему держа руки в карманах, с трубкой в зубах, широкоплечий и коренастый, комиссар продолжал свой путь, и презрение его выразилось в том, что он даже не ускорил шаг.
Несколько минут спустя он пришел в гостиницу «Ангел», и за это время никто больше не пытался в него стрелять.
Глава третья Семейный портрет в гостиной
В половине десятого Мегрэ все еще лежал в постели. В настежь распахнутое окно давно уже доносился шум, кудахтанье кур, копошившихся в навозе, лязг собачьей цепи, настойчивые гудки буксиров и более приглушенные — самоходных барж.
Комиссару нездоровилось. Голова с похмелья разламывалась от мучительной боли. Теперь он знал секрет старой Жанны — хозяйки «Ангела». Вчера вечером, возвратившись в гостиницу, он застал ее в столовой возле стенных часов с медным маятником. Малик оказался прав: она поджидала Мегрэ. Однако, скорее, не для того, чтобы вести разговоры, а чтобы выпить с ним вместе.
«А она крепко закладывает!» — подумал он сквозь дремоту, боясь, что от резкого перехода к бодрствованию у него еще сильнее заболит голова.
Как же он сразу этого не понял? Ему и прежде приходилось встречать таких стареющих женщин, утративших всякую привлекательность, которые еле волочат ноги и вечно жалуются на бесчисленные болезни, похожих на эту Жанну — скорбную, ноющую, с лоснящимся от пота лицом и жирными волосами.
— А я охотно выпил бы рюмочку, — сказал он вчера, примостившись рядом с ней верхом на стуле. — А вы как, мадам Жанна? Что вам предложить?
— Ничего не нужно, сударь. Лучше мне совсем не пить. Ведь у меня все болит.
— Ну хоть маленькую рюмочку ликера?
— Разве чтобы составить вам компанию. Тогда налейте мне рюмку кюммеля. Вам не трудно налить и себе? Бутылки вот там, на полке. У меня сегодня вечером опять так отекли ноги…
Он тоже из вежливости пил эту отвратительную водку, хотя его передергивало от каждой рюмки и он поклялся никогда больше не брать в рот даже капли кюммеля.
Сколько рюмок выпила Жанна, не пьянея? Сначала она говорила ноющим голосом, потом оживилась. Время от времени, глядя в сторону, хватала бутылку и наливала себе, до тех пор пока Мегрэ не заметил этого и не стал наливать ей каждые десять минут.
Странный вечер! Служанка уже давно спала. Кошка свернулась клубком на коленях у мадам Жанны. Маятник часов мерно раскачивался в стеклянном ящике, а женщина все говорила и говорила. Сначала рассказала о Мариюсе, своем покойном муже, потом о себе. Она была девушкой из хорошей семьи, и вот, накануне свадьбы с офицером, сбежала к Мариюсу. А офицер-то потом стал генералом…
— Он приезжал сюда с женой и детьми три года назад, за несколько дней до смерти Мариюса, но меня не узнал.
Потом завела речь о Бернадетте Аморель:
— Они все говорят, что она выжила из ума, но это не правда. Просто у нее странный характер. Муж ее был человек грубый и неотесанный. Они с Кампуа были совладельцами больших песчаных карьеров на Сене… А она вовсе не так глупа, эта мадам Жанна.
— Я теперь знаю, зачем вы сюда приехали. Все здесь уже знают. Только, я думаю, вы зря теряете время.
Она заговорила о братьях Маликах — Эрнесте и Шарле.
— Вы еще не видели Шарля? Вы его увидите. И его жену, младшую дочку Аморелей, ту, что называли в прежние годы мадмуазель Эме. Вы их всех увидите — ведь Орсен невелик, его и поселком-то не назовешь. А все-таки у нас творятся непонятные вещи. Вот мадмуазель Мониту нашли мертвой у шлюза…
Нет, она, Жанна, ничего не знает. Разве узнаешь, что может взбрести в голову молодой девушке?
Она пила, а Мегрэ, слушая ее болтовню, наливал себе и ей рюмку за рюмкой, словно его околдовали, и время от времени повторял одну и ту же фразу:
— Я не даю вам лечь спать.
— Если вы беспокоитесь из-за меня, то напрасно. Ведь я так мало сплю — мешают всякие боли. Но если вам хочется спать…
Он посидел с ней еще немного. А когда они стали подниматься к себе, каждый по своей лестнице, Мегрэ услышал шум падения. Это Жанна грохнулась на ступеньках.