Мельхиор

Санд Жорж

— Позвольте, позвольте, кузина, — воскликнул Мельхиор совсем иным тоном, словно поняв, сколько горечи и презрения таится под этим великодушием. — Мне ничего не нужно, я молод, силен; лишняя горсточка золота не сделает меня счастливее. Вы чертовски ошибаетесь (ах, простите, кузина!)… вы здорово ошибаетесь, если думаете, что я пришел просить милостыни у моего уважаемого дядюшки, которого я полюбил всей душой, несмотря на его шелковые штаны и кружевные манжеты. Не я его искал; неделю тому назад я даже не знал о его существовании. Я приезжаю в Калькутту, он бросается мне на шею, привозит сюда, показывает мне свои богатства, спрашивает,

хотел ли бы я всем этим владеть; я из вежливости отвечаю «да». А сегодня вы мне заявляете, что вы его дочь. Это меняет дело. Мне остается только порадоваться, что у меня такая хорошенькая родственница, поблагодарить дядюшку за его доброту и вернуться на свой корабль, пока я не надоел вам окончательно.

— Вы, кажется, сомневаетесь в наших добрых чувствах, — сказала сконфуженная и приунывшая Женни, — вы к нам несправедливы.

Видя, к какой плачевной развязке привели ее радужные планы, она не смогла удержать слезу, которая задрожала на ее ресницах.

Мельхиор приободрился.

— Сестрица, — начал он со свойственной ему резкостью и прямотой, — я вам докажу, что верю в вашу дружбу и ценю ваше сердце. У меня есть одно желание; оно меня тяготит, но краснеть за него мне не приходится. Я доверю его вам, а вы поможете мне перед дядюшкой, или, вернее, сами передадите ему мою просьбу. Дело вот в чем: моя мать — добрая женщина, у меня нет никого на свете, кроме нее; поэтому я ее люблю. Она вырастила, как могла, четырнадцать детей; все они умерли, она так и не дождалась от них помощи. Ей пришлось войти в долги. Для того чтобы с ними расплатиться из моего жалования, мне и десяти лет не хватит. А за это время матушка умрет от голода и холода. Женни, вы не знаете, что такое холод, а к нам это зло возвращается каждый год. Особенно страдают от него старики. Пусть дядюшка назначит ей годовую ренту в шестьсот ливров; для него это пустяки, а мне он окажет этим огромную услугу.

На этот раз Женни сама протянула руку моряку.

— Пойдем вместе к отцу, — сказала она, — я все беру на себя.

Когда набоб увидел, как дружно они идут, взявшись за руки, лицо его просияло

Женни, не тратя лишних слов, с детской решительностью потребовала от отца, чтобы он выделил капитал в шесть тысяч ливров годового дохода для матери Мельхиора.

— Я сказал — шестьсот, — возразил молодой человек.

— А я говорю — шесть тысяч, — смеясь, отпарировала Женни. — Для нас это ничего не стоит, и будьте уверены, что батюшка этим не ограничится. Мы скоро увидимся с тетушкой; но пусть первый же корабль, готовый к отплытию, доставит ей эту сумму.

— Разумеется, разумеется, — сказал господин Локрист, подписывая чек на одну из крупнейших торговых фирм в Нанте; при этом ему казалось, что он составляет брачный контракт своей дочери с Мельхиором. — Скоро мы все будем вместе и больше не расстанемся.

— О, матушка будет счастлива провести остаток жизни с вами, — сказал Мельхиор, горячо обнимая дядю. — Что касается меня… ведь я моряк!

— Что? Что? — спросил набоб, удивленно поднимая глаза; он увидел огорченное лицо дочери и нахмурился. — Не забывайте, Мельхиор, — сказал он строго, — что я требую полного повиновения. Уж не замышляете ли вы устроить свою жизнь помимо моей воли?

— У меня этого и в мыслях нет, дорогой дядюшка, — отвечал Мельхиор.

— Так запомните же, — продолжал набоб, — с каким условием я подписываю эту дарственную

в пользу вашей матери… Вы не должны жениться без моего согласия.

— Ну, на этот счет можете быть спокойны, — сказал Мельхиор улыбаясь. — Мне нетрудно подчиниться вашему требованию. Даю вам честное слово.

— А вас, добрая моя Женни, — добавил он вполголоса, оборачиваясь к ней, — я клянусь всегда любить, как я люблю мать, и только так.

«Он не понимает!» — подумала Женни, оставшись одна; и она расплакалась.

Три дня спустя Мельхиор захотел проститься с дядей, уверяя, что его присутствие необходимо на «Инкле».

Приближался срок отплытия этого корабля во Францию.

— Иди, — сказал набоб, — и займи для нас с дочерью две самые лучшие каюты. Мы отправимся все вместе.

«Ну, теперь мне не избавиться от дядюшкиной нежности», — подумал Мельхиор.

2 марта 1825 года «Инкл и Ярико» поднял паруса, увозя Мельхиора и его родных.

III

Два месяца плавания протекли, почти ничего не изменив во взаимоотношениях наших трех героев.

Мельхиор не проявлял особо пылких чувств. Набоб недоумевал, а Женни огорчалась, потому что она горячо полюбила Мельхиора, еще не видев его; а узнав его смелость и прямодушие, она мучительно раскаивалась, что так необдуманно отвергла его. Ей страстно хотелось, чтобы он ее полюбил. Но тщетно пускала она в ход всевозможные женские уловки, чтобы открыть ему истину: Мельхиор, казалось, твердо решил не давать ей отступиться от прежнего решения.

Когда она обращалась с ним как с братом, он держался доверчиво и ласково, но становился насмешливым и скептическим, как только в словах Женни помимо ее воли проскальзывал намек на любовь. Это упорство, из-за которого они как бы поменялись ролями, возбуждало в девушке жгучее любопытство и наполняло ее жизнь страданием, болью и тревогой. Оно зажгло в ее сердце романтическую страсть, которая бывает всепоглощающей и стойкой несмотря на то, что родилась из фантазии.

Сперва она надеялась, что жизнь на море будет способствовать невольному сближению; она не подозревала, что на корабле Мельхиору будет легче, чем где-либо, уклоняться от ее невинных обольщений и избегать встреч наедине, хотя и целомудренных, но таящих в себе опасность.

Между тем непогода в течение двух недель заставляла пассажиров укрываться в каютах, а офицеров приковала к своим постам. Женни тешила себя надеждой, что Мельхиор не избегает ее, что только служба мешает ему встречаться с нею и что с хорошей погодой он к ней вернется.

Однажды, привлеченная утренними лучами яркого солнца и великолепной панорамой африканских гор, юная уроженка Индии вышла на палубу. Экипаж еще не просыпался, а Мельхиор заканчивал вахту у грот-мачты.

Алое сияние востока загоралось в волнах, которые от близости мелей из кобальтово-синих становились изумрудно-зелеными.

Столовая гора, покрытая белой облачной скатертью, пики Тигровых гор и холмы Натальского побережья окрашивались в серебристо-розовые оттенки. Легкие морские бризы, резвившиеся в складках парусов, были пропитаны пьянящими запахами трав, которые доносились с берега за четыре мили с лишним.

Стаи пингвинов и альбатросов скакали среди пены перед носом корабля, а олуша, прекрасная птица, прозванная «бархатным рукавом», легко опускалась на волны, которые казались менее гибкими и эластичными, чем она.