Мельница
Шрифт:
Больше всех суетились иностранные журналисты в корреспонденты: они без конца фотографировали развалины, дома без окон и дверей, а то и дома с обвалившейся стеной, открывавшей внутренность строения; они щелкали аппаратами, снимали полураздетых, изможденных, больных людей, лежавших в кроватях прямо на улице.
В этой суматохе, очутившись в какой-то момент рядом
— Вам не кажется, бей-эфенди, что, если бы этого землетрясения и в помине не было, его стоило бы выдумать?
Но тут произошла заминка, и великолепный обман чуть было не открылся. Нашлись беженцы, которые не совсем правильно поняли всю сложность обстановки, — а может, и поняли, но считали, что такого благоприятного случая им больше не представится, — как бы то ни было, они вдруг заголосили:
— Горе нам, горе! Поглядите на наши страдания, посмотрите на наши мучения!.. Нас привезли сюда насильно, нам нечего есть, нам негде жить… Мы убоги и нищи!..
К счастью, их жалобные голоса и выкрики слились в сплошной стон, и непонятно было, о чем молили эти горемыки и чего хотели они…
— Только теперь я понял, какое страшное бедствие — землетрясение. Во что может превратиться город в течение нескольких минут! — проговорил шахзаде Шемсеттин Эфенди, снова садясь в карету.
Но, пожалуй, самое тягостное впечатление на высокородного баловня судьбы произвело состояние уездной управы. Его высочество шахзаде, стоя на нижней ступеньке лестницы, с ужасом посмотрел на обвалившийся потолок и спросил:
— Неужели здесь еще работают?
— Да, ваше высочество, — ответил губернатор и, заметив Халиля Хильми-эфенди, поманил его пальцем. — С вашего высочайшего разрешения представляю вам нашего каймакама. Это тот самый каймакам, о котором газеты писали, что он чудом спасся от смерти. Несмотря на тяжелые ранения, вопреки настояниям врачей он оставался на своем посту и чуть ли не ползком продолжал исполнять служебные обязанности. Несчастный каймакам-бей все еще страдает от раны. Ваше высочество может заметить, что он до сих пор с трудом передвигается и волочит ногу.
— Самоотверженность, достойная высокой похвалы! — сказал растроганный шахзаде. — По возвращении в столицу я расскажу обо всем его величеству, моему дяде, и буду просить о награждении каймакам-бея. Так, значит, вы, каймакам-бей, будучи раненым, исполняли свои служебные обязанности?
И тут Халиль Хильми-эфенди понял, что он спасён, — белый саван покойника больше не угрожает ему. Каймакам согнулся в низком поклоне, глаза его блестели от слез.
— Народ верит в чиновника, как в бога, — произнес он тихим голосом, — и до тех пор, пока чиновник жив, он должен находиться на своем посту.
Рукою, затянутой в перчатку, шахзаде похлопал Халиля Хильми-эфенди по спине и сказал:
— Лишь благодаря усердию и преданности таких незаменимых чиновников, как вы, вот уже столько веков светится в незапятнанной чистоте лик великой Османии. Многие лета вам здравствовать!
После отъезда высокой делегации на страницах турецких и иностранных газет еще раз появились волнующие сообщения о сарыпынарском землетрясении и еще раз пролился щедрый дождь пожертвований на излечение кровоточащих ран несчастного города.
Денег накопилось так много, что их хватило и на строительство новых домов, и на ремонт и покраску старых, и даже на то, чтобы перед зданием уездной управы разбить парк с великолепным бассейном.
Теперь Халиль Хильми-эфенди крепко держался в седле. Он знал: из седла его и тяжелым снарядом не вышибить. Отныне каймакам жил одной мечтой: вот пришлют от его величества султана в награду немного денег, и построит он себе маленький домик, чтобы было где ему жить с женой и многочисленными чадами, чтобы было где на старости лет голову приклонить.
Долгожданный день наконец наступил. Халиль Хильми-эфенди получил высокую награду… Увы, это были не деньги, а золотой орден Османской империи, который украсил грудь славного патриота — каймакама города Сарыпынара.