Меловой крест

Меретуков Вионор

Помнится, я со страстью только что опохмелившегося страдальца обрушился на порочную манеру нынешней интеллигентской публики беспрерывно уснащать свою речь выражением "как бы".

"Это "как бы" — не только речевой сор, — говорил я, жуя слова, как корова, которая, будучи не в силах избавиться от жвачки, покорно стоит и жует, тупо уставившись в угол коровника. — Не речевой сор, — повторил я раздельно, давая понять слушателям, что имею дело с законченными тупицами, которым надо все, разжевав, подробно объяснить, —

не речевой сор, а хуже. Это образ жизни целого поколения! Поколения людей вялых! — заорал я, распаляясь. — Людей апатичных, инертных и не самостоятельных! Постоянно к месту и не к месту употребляя "как бы", мы как бы все время сомневаемся в том, что говорим. Сомневаться изредка и избирательно — похвально. Но сомневаться постоянно — это, знаете, уже клиника… Мне иногда кажется, что это поколение не живет полнокровной размашистой жизнью, в которой есть место подвигу и подлости, ошибкам и победам, а как бы живет… Оно не живет, а примеряется, примеряется, примеряется, только бы, не дай Бог, не ошибиться и не совершить чего-то из ряда вон… Когда ты, много лет назад, оседлав велосипед, не задумываясь, подчиняясь веселому, бездумному порыву, ринулся вниз по лестнице навстречу жаждущему полакомиться зрелым арбузом непредвиденному полковнику, ты не просто сел на велосипед, ты подтвердил свою всегдашнюю готовность оседлать не только велосипед, но и все, что подвернется под руку. Скажи я сейчас тебе, повтори, Юрок, свой бессмысленный подвиг, ты без колебаний повторил бы. А нынешняя молодежь? А-а… — я махнул рукой. — Если я им предложу что-нибудь столь же на первый взгляд безрассудное, опасное и бессмысленное, они меня просто не поймут. Зачем, скажут они, садиться на велосипед? Это нецелесообразно… Куда логичнее было бы, если вы хотите спуститься вниз, нажать кнопку, вызвать лифт…"

"Нет, — спокойно прервал меня Юрок, — сейчас бы я не сел на велосипед…"

"А я говорю, сел бы!.."

"Нет, не сел бы… Вот если бы ты меня подсадил, тогда другое дело…"

"Правильно! Наша сила — в нашей отчаянной…"

Я картинно воздел руки и посмотрел вверх. И тут мой взгляд пересекся с взглядом немолодой женщины, которая, по-бабьи подперев руками полные щеки, из окна второго этажа смотрела на меня сострадательными и укоряющими глазами. Голову женщины венчал розовый наивный чепчик с тесемками, а крепкий, круглый подбородок украшал образованный этими же тесемками бант.

Я вспомнил свою мать, которая, бывало, вот так же "осаживала" меня взглядом, когда по молодости лет меня уж слишком "заносило" в сторону от простых и понятных истин.

И, как в те далекие годы, мне стало стыдно.

А знаменитая певица, с улыбкой покачав головой, медленно отошла от окна и скрылась в комнате. Ее трогательный чепчик, розовым пятном раскачиваясь над линией подоконника, еще какое-то время жил самостоятельной жизнью, напоминая балаганную матерчатую куклу, потом, постепенно уменьшаясь и туманясь, исчез в полумраке за оконным проемом…

Может, права была стареющая женщина, когда мудро и насмешливо качала головой?

Все мы, художники и писатели, слишком много рассуждаем о жизни и времени.

А жизни и времени, в котором живут люди, до этого, похоже, мало дела…

Вот и подошло к концу воспоминание…

Воспоминания живут в нас до последнего вздоха. Собственно, мы сами наполовину состоим из них…

…Я уже довольно долго держал в руках картину, на которой был изображен переулок у Покровских Ворот, где прошло мое детство.

Закипающие слезами глаза видели изображенные моей рукой осенний дождь, молодую женщину и мальчика, протягивающего к ней тонкие свои руки и открывающего бледный детский рот, и еще какие-то смутные тени неизвестных людей, теряющиеся в вечерней полумгле улицы.

Фигуры людей, которые когда-то с такой любовью и таким тщанием были мною выписаны, застыли неподвижно, скованные рамкой картины и ограниченные возможностями создателя.

Я напряженно всматривался в покрытое мазками полотно, надеясь уловить в нем хотя бы малейшее движение. Но нет! Все напрасно… Движения не было! И быть не могло…

Стоячая вода, омут.

И тогда я мелом начертил на картине крест…

И тут картина стала стремительно увеличиваться в размерах и скоро заполнила все пространство передо мной, закрыв собой и изумрудную поляну, и кустарник, и страшное солнце над головой. Некая сила мягко, но неотвратимо толкнула меня в спину, я встал, сделал шаг и, преодолев прозрачную податливую стену, очутился рядом с женщиной.

Обрушились, спали с сердца, растаяли, как весенний снег, прожитые годы… Память освобождалась от тревог, печали, боли, неуверенности, сомнений, грехов и страха…

Тело стало легким, почти невесомым, как дуновение внезапного ветра.

На своих плечах и голове я ощутил леденящие струи воды, падавшие на меня с бесстрастной, холодной высоты.

Я услышал звуки мокрой от дождя московской улицы: придушенные ливнем гудки автомашин и утробные шумы водосточных труб, которые, сливаясь с шипением автомобильных шин по мостовой, глушили бормочущие голоса прохожих.

Своей слабенькой, вдруг занывшей от непонятной тоски грудью я вдохнул неповторимые запахи городского дождя и, протягивая руки к женщине, выкрикнул что-то отчаянно-беспомощное, детски-жалобное, напоминающее стон умирающего или повизгивание щенка.

Мать крепко взяла меня за руку, и мы быстро пошли по улице.