Мемуары (1887-1953)
Шрифт:
Секретарь мой Каталей, бывший конногвардейский офицер, замещавший меня на Белгрэйве во время моего отсутствия, рассказал о состоянии дел. А еще поведал, какие начались склоки, пока гулял я по Риму. Вечные истории уязвленного самолюбия, ничтожные и надуманные. Весь следующий день я только и делал, что утешал, мирил, успокаивал.
С жильем для беженцев дела обстояли все хуже. Судите сами, какова стала моя квартира в шесть комнат, когда я поселил в них десяток семей с детьми и вещами. Спали кто где, в основном на полу. А куда денешься? Не успею устроить одних – новые бездомные. И не было конца горемыкам. Я уж совсем отчаялся, но тут один русский промышленник, некто Р. Зеленое, сохранивший капитал за границей, предложил мне купить дом пополам с
Помню, как поражался и негодовал португальский король, увидав в квартире моей вавилонское столпотворение. Окончательно добил я его, усадив ужинать в ванной комнате.
Не понимал король Иммануил беспорядка. Шуток тоже. А подшутить я над ним любил. Однажды, позвав его ужинать, я придумал нарядить Буля почтенной пожилой дамой. Королю я представил его как мою глухонемую тетушку, только что из России. Иммануил серьезно выслушал, поклонился и поцеловал «тетушке» руку. За ужином я кусал губы, чтобы не расхохотаться. Лакей, прислуживавший нам, прыскал втихомолку. Буль гениально изображал «тетушку», но вдруг, забывшись, поднял бокал с шампанским и гаркнул: «Здоровье его португальского величества!» Король терпеть не мог таких выходок. Он обиделся и не разговаривал со мной целый месяц.
Только я был прощен, как опять выкинул номер, на сей раз невольно. Явившись по приглашению на обед в туикнемский особняк Иммануила, я сильно опоздал. Поспешно сорвав с себя пальто и шляпу, сунул их субъекту в дверях, пронесся через холл и влетел в гостиную. Король Иммануил встретил меня с прохладцей. Я забормотал извинения. Открылась дверь, и я обрадовался было, что пришел не последним, но вошел тот самый субъект, кому на бегу я бросил пальто и шляпу. Однако Иммануил пошел к нему навстречу, а потом повернулся ко мне со словами: «Кажется, я еще не представил тебя своему дяде, герцогу Опортскому».
Я готов был провалиться сквозь землю. Впрочем, его светлость ничуть не обиделся, что принят был за лакея. Дядя, в отличие от племянника, чувством юмора обладал.
Последнее время я испытывал сильные головные боли и колотье в боку. Притом уставал все чаще и больше. Решив, что переутомляюсь и недосыпаю, я хотел было несколько дней отдохнуть. Но русскому Красному Кресту снова понадобились деньги. Просили меня организовать благотворительные балы и представления. Организовал я комитет из видных лиц лондонского общества под попечительством королевы Александры, принцессы, одной из дочерей ее, и герцога Коннахтского. Положили устроить летом большой вечер в Альберт-Холле с танцами и балетным спектаклем. Участвовать в балете обещали Павлова и ее труппа.
Оформление зала поручил я молодому архитектору, со вкусом и талантом устроившему мою петербургскую квартиру, Андрею Белобородову, также эмигранту, жившему в Лондоне. Просил я сделать все в синих тонах. Синий цвет был моим любимым.
Вскоре в Лондоне только и разговору было, что про «синий бал».
В продажу пошло шесть тысяч пригласительных билетов, каждый тоже и лотерейный.
В лотерею английские монархи пожаловали коронационный альбом и «Историю Виндзорского замка» в роскошном издании, королева Александра – серебряный ларчик для карт в форме портшеза, король Иммануил – трость с золотым набалдашником. Лоты прочих дарителей были также ценные вещи. Знаменитые ювелиры жертвовали кольца и ожерелья.
Расскажу, как попал в последний миг к нам в лотерею брильянт в пять карат. Владелица его долго совещалась с друзьями на предмет оправы. Друзья восторгались и советовали кто что. Потом вспомнили, что «синий бал» на носу. В числе гостей была дама – секретарь «синего вечера». Владелица пяти карат пожалела, что не сможет пойти, но, желая послужить доброму делу, предложила триста фунтов за билет в ложу. Организаторша наша была дама не промах. Вместо денег она попросила брильянт и... получила.
Помощники, словом, оказались у меня отменные. Леди Эджертон, жена английского посла в Риме, миссис Роскол Браннер и верная моя миссис Хфа-Уильямс старались во всю.
Белобородов, в свой черед, трудился над декором. Чтобы не тратить время на приходы и уходы, он жил у нас. Днем он – архитектор, вечером вдобавок и музыкант, садился Андрей за рояль. Музыка снимала напряжение тяжелого дня.
Недомогания мои, однако, не проходили. Однажды бок разболелся столь сильно, что я вызвал врача. Врач констатировал приступ аппендицита. Позвали хирурга. Тот объявил, что срочно нужна операция.
Оперироваться я хотел непременно дома. Маленькую гостиную рядом с моей спальней превратили в операционную. На другое утро я улегся на бильярдный стол. Операция длилась час. Аппендицит оказался гнойным. Еще бы чуть-чуть, и дело кончилось плохо. Четыре дня ко мне никого не пускали. Приходил только врач да две сиделки несли попеременно вахту. Мой Тесфе, эфиоп-камердинер, не пил, не ел, пока длился запрет. А вот Буль страдал иначе. Узнав, что случай тяжелый, он оделся во все черное, чтобы быть наготове, и с утра до вечера причитал: «И на кого ты оставил нас, милый князюшка!»
Выражения сочувствия и от русских, и от друзей-англичан растрогали меня до глубины души. Присылали цветы, фрукты, подарки. Скоро спальня стала похожа на оранжерею. Добрая старушка моя Хфа-Уильямс пожаловала с кустом роз. Еле внесли его в дверь. Самым волнующим был букетик незабудок с короткой запиской, принесенные Павловой.
Ирину я решил понапрасну не беспокоить и в Рим ей сообщил обо всем только после операции. Несколько дней спустя она приехала вместе с Федором.
Вопреки всем предсказаниям болезнь моя оказалась не помехой, а помощью «синему балу». Многие, зная, как я, больной, пекся о нем, стали еще щедрее. Один из чеков прислал известный английский миллиардер сэр Бэзил Захарофф. Незадолго до того с сей загадочной особой я встретился и побеседовал о бедствиях своих соотечественников-эмигрантов. И вот теперь получил я от него чек на сто фунтов, а с чеком письмо, в котором заметил он мне, что его сто фунтов с учетом теперешней девальвации реально равны двумстам семидесяти пяти, то есть почти утроились.
Замечание показалось мне, мягко говоря, неуместным. И, посылая благодарственное письмо, я не удержался и предложил ему выдать русским беженцам означенную сумму в рублях, что по теперешнему курсу повысит его дар до целого миллиона.
А «синий бал» близился. Я был еще слаб. Вставать мне не разрешали. Но тут я не спрашивал разрешения. В этот бал я вложил всю душу и не пойти и не порадоваться верному успеху не мог. Бессовестно соврал я Ирине и сиделке, что врач позволил при условии, что поеду с санитарами. Дамы мои выслушали подозрительно и позвонили проверить врачу. По счастью, его не было на месте. Санитаров все же вызвали. Вечером мы с Ириной, Федором, Никитой и сиделкой вошли в домино и черных полумасках в Альберт-Холл.
Закружились и понеслись на середину зала первые пары. Я сидел в ложе и с восторгом смотрел на белобородовский декор. Фантазия художника превратила старый зал в волшебный сад. Синие ткани покрывали орган и обвивали ложи, скрепляясь гирляндами чайных роз. Розы аркою окаймляли сцену, а голубые гортензии падали каскадом по стенам зала. Люстры в венчиках роз с плюмажем белых страусовых перьев рассеивали на танцующих свет, как полная луна в летнюю ночь.
В полночь бал сменился балетом. Овацией встретили Павлову, синей птицей слетевшую с позолоченной крыши пагоды в середке сцены. Грянула буря аплодисментов, когда исполнила она рубинштейнову «Ночь». Далее кордебалет с «Голубым Дунаем», русскими плясками и восточными танцами. Далее Павлова с Волыниным и труппой в менуэте Маринуцци. Костюмы менуэта делал Бакст. Последний этот номер довел публику до экстаза. Вопили, кричали, рукоплескали. Наконец артистов отпустили, и они смешались с толпой. Бал продолжился с новым, большим жаром. Люстры под страусовыми плюмажами погасли лишь на заре, когда разошлись последние танцоры.