Мемуары. Избранные главы. Книга 1
Шрифт:
У Марешаля, первого хирурга короля, о коем я не раз уже упоминал, достало отваги и честности рассказать обо всем королю и вдобавок передать ему то пагубное мнение, что сложилось у общества, у незаурядных людей и даже у лучших умов. Король, казалось, был тронут и не рассердился на Марешаля, но все осталось, как было. Во многих местах скопились огромные запасы, хранившиеся в глубочайшей тайне. Эдикты весьма сурово запрещали частным лицам делать запасы; строго приказывалось о том доносить; [179] но один бедняк, решившийся донести Демаре, подвергся жестокому наказанию. По поводу этих беспорядков собирался парламент, сначала отдельные палаты, потом общее присутствие, состоящее из представителей отдельных палат. Было принято решение предложить королю разослать повсюду, где можно, советников, с отнесением расходов на их счет, дабы они осмотрели запасы зерна, навели порядок, покарали нарушителей эдиктов, и присовокупить к сему список тех советников, кои согласны выехать с этой целью в отдельные провинции. Король, которому первый президент [180] изложил дело, почему-то рассердился, пожелал направить парламенту суровый выговор и велеть ни во что впредь не вмешиваться, кроме чисто судебных разбирательств. Канцлер не посмел обратить внимание короля на то, что парламент предложил вполне приемлемые меры и что дело вполне входит в его ведение; однако он подчеркнул, с какой любовью и почтением обращается к королю парламент, и напомнил, что король властен принять или отвергнуть его предложение. После некоторых возражений ему удалось умиротворить короля настолько, что тот отказался от выговора; но он высказал твердое желание, чтобы парламенту передали, что король запрещает ему вмешиваться в хлебные дела. Все это происходило в полном составе совета; говорил один канцлер, а прочие министры хранили глубокое молчание: несомненно, они хорошо понимали, что происходит, и опасались высказываться о деле, находившемся в личном ведении канцлера. Хотя парламенту, как и всем другим корпорациям, не привыкать было к унижениям, сие последнее чувствительно его задело; он покорился, стеная. Не менее уязвлена была и публика: каждый почувствовал, что, не будь финансы опутаны всеми этими жестокими интригами, поступок парламента доставил бы королю только удовольствие и принес бы пользу, став посредником между королем и народом и доказав тем самым, что в нем не измышляются никакие хитрости; не говорю уж о том, что королю ни по сути, ни даже по видимости совершенно ни в чем не пришлось бы поступиться абсолютной и безграничной властью, коей он так ревниво дорожил. Бургундский парламент, видя, что провинция терпит самую крайнюю нужду, написал ее интенданту, но тот нимало этим не обеспокоился. Ввиду близкой опасности губительного голода парламент собрался, дабы изыскать меры. Первый президент не посмел присутствовать на обсуждении; по-видимому, он лучше других предугадывал исход. Председательствовал старший из президентов, речь велась только о самом необходимом по этому вопросу, причем с бесконечными предосторожностями; и все же король, едва ему об этом доложили, крайне вознегодовал: он направил парламенту строгий выговор, запрет вмешиваться впредь в это дело, хотя оно столь естественно входило в ведение парламента, и приказ президенту, председательствовавшему на том обсуждении, явиться ко двору и представить отчет о своем поведении. Президент выехал немедля. Выяснилось, что его ни больше ни меньше как освобождают от должности. Тем не менее его высочество герцог, коего ждала должность губернатора провинции в случае смерти Месье, который был тяжело болен, объединился с канцлером для защиты этого судейского чиновника, чье поведение было безупречно; они спасли его, и он отделался сильной взбучкой от короля, который затем дозволил, чтобы тот явился засвидетельствовать ему почтение. Таким образом, через несколько недель президент вернулся в Дижон, где было решено устроить ему торжественную встречу и принять его с почестями; будучи умен и слишком опытен, он побоялся последствий; он опасался даже, что ему не удастся уклониться от этой чести, однако он ее избежал, рассчитав свое путешествие так, что прибыл в Дижон в пять часов утра, сразу облачился в мантию и поехал в парламент отчитаться и поблагодарить за все, что хотели для него сделать. Другие парламенты, видя эти два примера и вострепетав, остались под опекой интендантов и в руках их эмиссаров. Тогда-то и были избраны комиссары, о коих я говорил, сплошь занимавшие низшие должности; каждому из них надлежало отправиться в определенный округ и вместе с соседними президентами судить правонарушения под надзором интенданта, совершенно независимого от парламентов; но скорее для забавы, нежели ради бесполезного утешения Парижского парламента был учрежден суд, в который вошли представители всех палат, а во главе его был поставлен президент Мезон; сюда должны были поступать апелляции на решения комиссаров в провинциях. Судьи эти отбыли только спустя три месяца после назначения. Они проездили напрасно: ни один из них не имел понятия о местных порядках. Вот они ничего и не нашли, потому что на местах позаботились, чтобы они ничего не могли обнаружить; соответственно за отсутствием дел не было ни судов, ни обжалований. Эта таинственная деятельность так и осталась в руках д'Аржансона и одних только интендантов, коих побоялись от нее отстранить, равно как не стали и проливать на нее свет, и она продолжалась все с той же беспощадностью. Не вынося более определенного приговора тому, кто ее измыслил и ею воспользовался, можно сказать, что ни один век не порождал дел более темных, дерзких, запутанных, никогда не имело места такое постоянное, неумолимое, жестокое угнетение. Суммы, кои были из этого извлечены, неисчислимы, неисчислимы и жертвы, умершие в полном смысле слова от голода, а также те, кого унесли болезни, вызванные крайней нищетой; бесконечно число разоренных семейств и лавина всевозможных несчастий, последовавших от этого. Стали задерживаться выплаты самых обязательных платежей. Таможенные сборы, вклады в ссудные кассы, [181] пенсии, выплачиваемые городской ратушей, столь священные во все времена, — все приостанавливалось, за исключением последних, да и тех с отсрочками и в урезанном виде, что приводило в отчаяние чуть не каждую семью в Париже и в иных местах. Вместе с тем Францию окончательно разоряли непомерные налоги, коих становилось все больше, и взыскивались они со всей строгостью. Все невероятно вздорожало, даже за огромные деньги покупать было нечего, и, хотя
179
Королевские указы от 27 апреля и 28 июня 1709 г. сулили доносчикам вознаграждение в виде половины конфискованных запасов укрывателя.
180
Пьер Бушю (1631–1715).
181
Открытые в 1674 г. по инициативе Кольбера, просуществовали до 1698 г.; в 1702 г. возобновили свою деятельность.
182
Антуан, Клод, Жозеф и Жюль — откупщики, разбогатевшие на военных поставках и хлебных спекуляциях.
183
Сен-Симон вспоминает о голодной зиме 1739–1740 гг.
184
5 марта 1709 г. Рулье, чрезвычайный посол в Лисабоне с 1697 по 1703 г., отправился в Голландию на поиски мира. 1 мая вслед за ним и с той же дипломатической миссией выехал Торси. Переговоры завершились заключением Утрехтского мира (1713).
185
«Притчи Соломоновы», VIII, 29.
186
Были введены в обращение в сентябре 1701 г.
19. 1709. Три партии при дворе
Мне трудно подобрать подходящее слово для того, о чем я собираюсь говорить. Под влиянием перемен, как должностных, так и имущественных, постигших Вандома и Шамийара, двор более чем когда-либо разделился на партии. Вероятно, именовать их заговорами было бы известным преувеличением, но более точного слова для того, что происходило, мне не найти. Назову их все же заговорами, и хотя название это слишком сильно для того, что я имею в виду, однако иначе это явление одним словом никак не обозначить, разве что с помощью пространных парафраз. Двор разбился на три партии, включая и самых заметных особ, каковые ни к кому явно не примыкали, но у некоторых из них были еще и свои личные убежища и запасные выходы. Очень немногие пеклись при этом лишь о благе государства, пошатнувшееся благополучие коего выставлялось всеми в качестве единственной заботы; на деле же большинство заботилось лишь о себе, и всякий добивался того, что, по его мнению, могло от него ускользнуть, — почета, видного положения, а в дальнейшем и власти; другие мечтали отхватить состояние или должность; третьи, более скрытные или менее значительные, тяготели к одной из партий и представляли собой отдельную группу, дававшую иногда толчок событиям, а тем временем постоянно участвовавшую в гражданской войне злоязычников. Под крылышком г-жи де Ментенон объединился первый заговор, главари коего, жаждавшие падения Шамийара и вознесшиеся благодаря падению Вандома, под которого подкапывались что было сил, обменивались взаимными услугами с герцогиней Бургундской и водили дружбу с Монсеньером. Они блистали, и общественное мнение благодаря Буффлеру к ним благоволило. К ним тянулись и другие, желая придать себе блеск или извлечь какую-либо корысть. Даже пребывание на берегах Рейна не мешало д'Аркуру быть лоцманом этого заговора; Вуазен с женой, служа опорой друг другу, были его орудиями. Во второй линии находился канцлер, [187] крайне недовольный враждой, которою воспылала к нему г-жа де Ментенон и, соответственно, отдалением от короля; за ним Поншартрен, во всем ему помогавший; обер-шталмейстер, [188] состарившийся в интригах, наладивший союз д'Аркура с канцлером и собравший всех в одну свору; его кузен д'Юсель, философ с виду, циник, эпикуреец и законченный лжец, чья натура, отравленная чудовищным самомнением запечатлена выше; Шуэнша внушила о нем Монсеньеру самое благоприятное мнение, а Беренген с женой и Биньон это мнение еще раздули; маршал де Вильруа, который, будучи в глубокой опале, не утратил приязни г-жи де Ментенон и перед коим прочие заискивали как по этой причине, так и потому, что в прежние времена король питал к нему привязанность, а г-жа де Ментенон могла возбудить ее вновь; герцог де Вильруа, вдохновляемый маршалом, но ведущий себя совсем по-другому; и де Ларошгийон, который, посмеиваясь да помалкивая, расставлял силки; через Блуэна и прочих закулисных деятелей они знали все и питали юношескую веру в Монсеньера; издали, однако, неустанно плели они интриги, чтобы погубить Вандома и Шамийара; заодно с ними была герцогиня де Вильруа, не блиставшая умом, что восполнялось у ней чутьем, великой осторожностью, умением держать язык за зубами и доверием герцогини Бургундской, которая во многом на нее полагалась и находилась под сильным ее влиянием. С противоположной стороны самым заметным лицом из всех был герцог де Бовилье — по причине надежды, которую порождали происхождение, добродетель и дарования его высочества герцога Бургундского, питавшего к нему решительную симпатию; душой и вдохновителем этой партии был герцог де Шеврез; архиепископ Камбрейский, опальный изгнанник, служил ему лоцманом; за ними шли Торси и Демаре, о. Телье, иезуиты и Сен-Сюльпис, [189] к слову сказать, весьма далекий от иезуитов; с другой стороны, Демаре был другом маршала де Вильруа и маршала д'Юселя, а Торси водил дружбу с канцлером, с которым его объединяли римские дела, и, соотвественно, был настроен против иезуитов и Сен-Сюльписа, а также оставался в этом вопросе в натянутых отношениях со своими кузенами де Шеврезом и особенно де Бовилье, отчего между ними порой возникала натянутость, а то и стычки; эти же двое были по необходимости связаны между собой более тесно, во всем были заодно, постоянно имели возможность видеться, не сговариваясь, и не нуждаясь в посредниках благодаря постам, которые занимали; поскольку они обо всем узнавали сразу же, у них имелась возможность тешить остальных иллюзиями и одним взмахом руки преображать иллюзии в достоверность; а поскольку источник всего этого был им ведом, то по своему желанию они могли опрокидывать чужие расчеты; бесспорно, на протяжении царствования Людовика XIV всеми делами заправляли министры, и несмотря на то, что г-же де Ментенон удалось заслужить у них некоторое доверие, она не смела ни спросить, ни обнаружить к чему-либо интерес и лишь урывками узнавала о делах от короля, а потому испытывала сильнейшую нужду в собственном министре. Герцоги де Бовилье и де Шеврез и сторонники их никого не удостаивали доверием иначе как по крайней необходимости и только в минуту крайней необходимости. Им приходилось лишь отражать удары, и, поскольку они уже находились у власти, им нужно было не наступать, а только защищаться; среди них не было насмешников: их набожность держала зубоскальство в узде, однако выставляла их в несколько смешном свете; зато к Шуэнше и г-же де Ментенон тянулись сливки общества, они были в моде, им завидовали. Эти две партии заговорщиков относились друг к другу с уважением. Первая вершила свои дела в тишине, вторая, напротив, с шумом, не упуская ни единой возможности нанести ущерб противнику. На ее стороне был цвет двора и армии, и число ее сторонников все умножалось вследствие отвращения и ропота, возбуждаемого правительством; мудрых же людей привлекала честность Буффлера и дарования д'Аркура. В третью партию входили д'Антен, герцогиня Бурбонская, г-жа де Лильбон с сестрою, неразлучный с ними дядюшка [190] и теневой Медонский двор. Ни первая, ни вторая партия не признавали третьей, обе боялись ее и держались по отношению к ней вызывающе; но ради Монсеньера их обхаживали все, включая и самое герцогиню Бургундскую. Д'Антен и герцогиня Бурбонская были заодно во всем, оба они были равно обесславлены, что не мешало им стоять во главе партии; д'Антену это удавалось по причине что ни день возраставшей близости с королем, каковою он, будучи человеком светским и более того, умело пользовался; он и герцогиня Бурбонская умели извлекать изрядные преимущества даже из близости с Монсеньером. Это не значит, что обе дамы из Лотарингского дома не пользовались у короля и м-ль Шуэн еще большим доверием, чем эти двое. У помянутых дам было еще одно преимущество, о котором никто не знал ни тогда, ни долгое время спустя: я заранее рассказал о том много выше; [191] преимущество это состояло в их постыдной, но покоящейся на прочном основании, а потому заботливо скрываемой связи с г-жой де Ментенон; но они еще были оглушены двумя залпами, так недавно погубившими Вандома и Шамийара. Буффлер, д'Аркур и главные их приспешники ненавидели Вандома за гордость и за то, что он поднялся до высшего ранга и высшей должности; по тем же причинам, а еще более под влиянием его высочества герцога Бургундского Шеврез, Бовилье и сторонники их также не желали его знать. И ни одна из этих партий не собиралась сближаться с третьей, которая была, собственно, партией Вандома и еще не оправилась от удара; последние к тому же не желали сближения с д'Антеном, который в безумной надежде урвать у Шамийара большую часть добычи так настойчиво добивался его падения. Для пущей ясности назовем вещи своими именами, то есть назовем одну из этих партий заговором вельмож, как ее тогда же и окрестили, другую — заговором министров, а третью — Медонским заговором. Этот последний был более уязвлен обидным испытанием его сил, чем падением Вандома; он нанес Вандому удар только ради того, чтобы погубить герцога Бургундского, по причинам, о коих я уже говорил; в конце концов, хоть этот мощный удар достиг цели только наполовину, Вандом хотя бы обеспечил им большую свободу рук при Монсеньере и все-таки оказался полезен; я говорю — наполовину, поскольку нанесен он был со всей силы с помощью их интриг при Монсеньере, которому так никогда и не удалось оправдаться перед герцогом Бургундским; тот напоминал ему об этом до конца жизни, при чем весьма резко. Что до Шамийара, удар которому был нанесен с ведома короля, то по тому освещению, какое дважды придала ему м-ль де Лильбон в беседе с м-ль Шуэн, видно было, как мало это их заботило с тех пор, как они убедились, что дни его клонятся к закату; они с сестрой твердо рассчитывали на его преемника, сначала сами, через Монсеньера, а потом, когда этим преемником оказался Вуазен, — благодаря их секретным связям с г-жой де Ментенон. Если же говорить о Водемоне, то он, правда, всегда был заодно с племянницами, но его навсегда запятнали попытки присвоить себе ранг, на который он не имел права; конечно, в его положении все это не играло большой роли, и, потеряв уже довольно во всеобщем мнении, он не слишком боялся упасть еще ниже. Герцог Мэнский, владея сердцами короля и г-жи де Ментенон, вел себя во всех отношениях осмотрительно, слушался лишь самого себя, насмехался над прочими, вредил всем, как только мог, и все знали его и боялись. Вуазен, всецело приверженный г-же де Ментенон, был ей милее Шамийара, который ему доверился, и, когда Вандом пал, сломленный неудачей своих титанических трудов, герцог Мэнский с облегчением избавился от храбреца, не пожелавшего опуститься ниже его детей, [192] храбреца, быть с которым вровень представлялось весьма обременительным. Герцог Бурбон-Конде ни во что не вмешивался, погруженный в недовольство, что отпугивало всех от него, словно от порохового погреба, готового взлететь на воздух, и поглощенный делами, связанными со смертью принца, сомнительными развлечениями и собственным здоровьем, которое начинало ему изменять. Граф Тулузский, равно как герцог Беррийский, ни в чем не принимал участия. Герцог Орлеанский не имел ни охоты, ни, как будет видно из дальнейшего, сил вмешиваться во что бы то ни стало, а герцог Бургундский, занятый молитвами и трудами у себя в кабинете, понятия не имел, что творится в мире, прислушивался к мягким и ненавязчивым наблюдениям герцогов де Бовилье и де Шевреза, не играл никакой роли в падении Вандома и Шамийара и довольствовался тем, что поручал их Всевышнему, ему же поверив те огорчения, кои они ему причинили. Что же до герцогини Бургундской, она, как мы видели, навлекла опалу на Вандома и изрядно потрудилась ради падения Шамийара; это, а также взаимные услуги и дружба с г-жой де Ментенон неотвратимо привели ее к заговору вельмож, тем более что д'Аркур внушал ей симпатию, к Буффлеру она питала уважение, а к герцогине де Вильруа — привязанность; однако, будучи далека от крайностей, к коим склонялись герцоги де Бовилье и де Шеврез, и безмерно опасаясь их влияния на герцога Бургундского, она все же изрядно сблизилась с ними вследствие событий во Фландрии, а поскольку события эти затягивались, то предубеждение ее против обоих герцогов заметно ослабело в силу сношений, кои она имела с ними и напрямую, и через г-жу де Леви, близкую свою приятельницу и одну из придворных дам; отличаясь исключительно острым умом, последняя сумела воспользоваться этими временами, благоприятными для ее отца и дяди, но не интриговала против них, а порхала между двух заговоров. Медонской партии, или, что то же самое, партии Ван-дома она оказывала только те услуги, от коих не могла благоразумно уклониться из-за Монсеньера и герцогини Бурбонской, которая была внебрачной дочерью короля и с которой она, впрочем, была в дурных отношениях. Исключение она делала для одного д'Антена, поскольку пользовалась его услугами во фландрских делах и предвидела, что он может пригодиться ей как человек, близкий к королю. Талар, в ярости, что остался не у дел, ибо ни одна из сторон ему не доверяла, дорожил одним только Торси, которому всегда старался угодить, да маршалом де Вильруа, своим родственником [193] и покровителем на протяжении всей жизни, чье пребывание в немилости исторгало у Талара стоны. Несмотря ни на что, он был предан Роганам, верным единомышленникам г-жи де Лильбон и ее сестры; они нисколько не желали иметь с ним дело, и ему до дрожи не терпелось вмешаться в какой-нибудь заговор, что, однако, не удавалось. Министры сторонились его менее, чем две остальные партии, но все же до себя не допускали. Он изнемогал от зависти к тем, коих ему предпочли при назначениях командующими армий; он до смерти завидовал блестящему маршалу Буффлеру, который хоть и выказывал им дружелюбие, однако оставался вне досягаемости. Вилар не сомневался ни в себе, ни в короле, ни в г-же де Ментенон: порукой тому были неизменная удача и опыт. Он был всем доволен и неспособен на умыслы и расчеты, кроме тех, что касались лично его; он ни с кем не был связан, не стремился к тому, и ни одна из партий не старалась его заполучить. Бервик угождал двум сторонам, а они угождали ему: английские дела связывали его с Торси, набожность и последняя кампания во Фландрии — с герцогами де Шеврезом и де Бовилье; издавна он был в добрых отношениях с д'Антеном, но более ни с кем из медонских заговорщиков у него таких отношений не было. Маршал де Вильруа был его другом и покровителем, а с д'Аркуром они были друзья, и он всегда поддерживал эту Дружбу. Тессе, друг Поншартрена, был подозрителен и аристократам, и министрам; роли, которые он играл, ни в ком не вызывали к нему ни уважения, ни доверия; то, как он обошелся с Катина, погубило его во мнении всех порядочных людей, да и у других отбило желание иметь с ним дело, а его низость в отношении Водемона, Вандома и Ла Фейада окончательно его уничтожила. Служба послом в Риме не подняла его в общем мнении, не помогли и смехотворные его письма к папе, которые он не постыдился повсюду обнародовать. Итак, в Медонской партии его терпели, но не более того, а в остальных двух отвергали. Ноайль, обладатель множества всевозможных плавательных пузырей, повсюду плавал, ко всему примеривался, везде его с почетом принимали благодаря его тетке и таланту к беседе; однако его ни во что не посвящали, считая человеком слишком еще молодым, недостаточно известным, а его заносчивость вкупе с навязчивостью настораживали и внушали к нему недоверие. Впрочем, три эти партии заговорщиков подразделялись на отдельные группы. Что касается всех прочих, хотя бы они и были заодно с ними, причем нередко с партией аристократов, д'Аркур держался на отшибе даже от тех, с кем шел вместе, а часто и следом, и, да простится мне это пошлое выражение, не имел себе равных, кроме канцлера, но в силу своих отношений с королем и г-жой де Ментенон годился только для совета, потому что ему негде было проявлять свою лицедейскую сущность, кроме как изредка в совете, где он был совершенно лишен соумышленников и бессилен, или же в тех редчайших случаях, когда он с жаром, искусством и изощренностью увлекался игрой, что составляло его природный талант, и набрасывался на герцога де Бовилье, не нападая на него впрямую, но опровергая его слова и стараясь выставить его в смешном свете. Маршал де Вильруа, самый бездеятельный из всех в силу своей недалекости и врожденной бездарности, а также по причине падения ненавистных ему Вандома и Шамийара, был с давних пор личным другом Демаре благодаря старинным связям с Бешамелем, своим тестем, пользовавшимся благосклонностью и покровительством кавалера Лота-рингского и д'Эффиа. Хоть он и впал в немилость, но сохранил дружбу, а во многих случаях и доверие г-жи де Ментенон, часто с ней виделся, вел долгие беседы наедине всякий раз, как приезжал в Версаль, что бывало довольно редко, а гораздо чаще обменивался с нею письмами и по ее просьбе запечатлевал на бумаге события во Фландрии, что обеспечивало его посланиям самый теплый прием с ее стороны. Чаще всего их передавал Демаре, иногда сам, иногда через герцогиню де Вильруа. Маршал де Вильруа был в добрых отношениях и с Торси, и в какой-то мере с Бовилье, но эти двое совершенно не шли в счет, и обоих люто ненавидели герцог де Ларошгийон, а также герцог де Вильруа, насколько последний был на это способен, отличаясь и в этом отношении, как во многих других, от своего отца, хотя в главном они вполне сходились и лучше понимали друг друга с тех пор, как их разлучили разный образ жизни, немилость, в которую впал отец, и служба сына. Шеврез и Бовилье, не имея секретов друг от друга, скрытничали со своими, и, хотя оба доводились кузенами Торси, присущий ему душок янсенизма заставлял их держаться подальше от него. Д'Антен и герцогиня Бурбонская, которых объединяло все-воззрения, нужда друг в друге, пороки и соседство, — сильно опасались двух дам из Лотарингского дома, тем не менее притворно пускаясь с ними в откровенности и поддерживая близкие отношения, какие при жизни короля старались сохранять с ними все в ожидании, когда они все перегрызутся за право единственного обладания Монсеньером, как только тот сделается королем. Эта партия якшалась с аристократами; но все видели ее насквозь и про себя ненавидели и боялись, считая ее партией Вандома. Она была донельзя враждебна партии министров, хотя Торси и герцогиня Бурбонская, а соответственно, д'Антен с двух сторон обхаживали г-жу Бузоль, сестру Торси, во все времена и во всех превратностях остававшуюся близкой подругой герцогини Бурбонской и, несмотря на свою безобразную наружность, блиставшую в любом обществе умом и находчивостью.
187
Луи II Фелипо де Поншартрен.
188
Жак-Луи, маркиз де Беренген; его мать-урожденная Анна дю Бле д'Юсель (ум. в 1676).
189
Церковь в Сен-Жермене, строительство которой было начато французским архитектором Луи Ле Во (1612–1670) и продолжалось с перерывами до 1745 г. Центр площади перед церковью украшает фонтан Четырех епископов: Боссюэ, Фенелона, Массийона и Флешье.
190
Мадам д'Эпине и принц Водемон.
191
См. Т 2 рр 932–935.
192
Луи-Жозеф де Вандом был внуком Цезаря Вандома (1594–1665) — внебрачного сына Генриха IV и Габриеллы д'Эстре.
193
Бабку Талара по материнской линии звали Мари де Невиль-Вильруа.
Так выглядел изнутри двор в эти смутные времена, ознаменовавшиеся двумя столь сокрушительными падениями, которые, по всей очевидности, должны были повлечь за собой и другие.
20. 1711. Мои затруднения с Монсеньером и его двором. — Иностранные послы в Версале
В этом году пасхальное воскресенье пришлось на пятое апреля. Восьмого, в среду, после заседания совета Монсеньер отправился в parvulo [194] вдвоём с герцогиней Бургундской. Ранее уже было объяснено, [195] что такое эти parvuli. [196] Придворные просили о поездке в Медон; преполагалось отправиться туда на неделю, а в будущую среду уехать в Марли. Я пустился в путь еще в понедельник на страстной неделе, [197] чтобы оказаться в Марли одновременно с королем. Медонцы меня крайне стесняли; с тех пор как стало известно о необыкновенной доверчивости Монсеньера [198] и герцогиня Бургундская переубедила его настолько, что он даже устыдился, я не смел более компрометировать себя поездками в Медон. Для меня это было богом проклятое место: избавившись от соображений благопристойности, опутывавших ее первый год, [199] здесь снова воцарилась герцогиня Бурбонская и привезла с собою дочерей; здесь всем заправлял д'Антен; здесь открыто властвовали м-ль де Лильбон с сестрой; все это были мои личные враги; Монсеньер находился под их влиянием; конечно, именно им был я обязан тем нелепым и дерзким вздором, который они ему внушили, приведя его в такую ярость. Зная, что они способны выдумать и с успехом внушить ему что угодно, а он всему готов поверить, я мог ожидать любых неприятностей, тем более что все вокруг пресмыкались перед ними, старались им угодить, только на них и уповали. Соответственно, мне приходилось бояться всего, что заблагорассудится предпринять моим врагам, имеющим полную возможность приписать мне любое новое коварство; м-ль Шуэн, подлинная хозяйка, помогала им во всех чрезвычайных, мерах, во всех интригах; к этой незримой фее никто, а я тем более, не смел приблизиться, и, будучи ей незнаком, я не мог ожидать от нее помощи; никто, кроме Дюмона, не оказывал мне поддержки, у меня не было ни сил, ни планов! После недавнего опыта я не сомневался, что они замышляют меня погубить; враждебность их была не такого свойства, чтобы рассеяться ни с того ни с сего, и не оставляла надежд на примирение в будущем. То, что было проделано по отношению к покойному герцогу де Бурбон-Конде и герцогине Бурбонской, интриги двух дам Лотарингского дома и их дядюшки Водемона, хлопотавших о ранге, римское дело д'Антена и новые его притязания к Эпернону, [200] события во Фландрии, мои тесные связи с теми, кого они собирались уничтожить, герцогом и герцогиней Бургундскими, герцогом и герцогиней Орлеанскими, герцогами де Шеврезом и де Бовилье, содействие женитьбе герцога Беррийского, которое они мне приписывали и которое подогревало их ярость, — этого, при полном отсутствии смягчающих обстоятельств, было более чем достаточно, чтобы я мог не сомневаться в том, что этот двор готовит для меня сплошные опасности и ловушки. Итак, я ждал у моря погоды и не спешил в Медон; Монсеньер с его окружением стесняли меня, и я никогда к нему не являлся, ибо решиться на поездку в Медон мне было очень трудно. Если настоящее причиняло мне столь постоянные заботы, то сколько же горестных раздумий навевало мне приближавшееся с каждым днем грядущее, когда на трон взойдет Монсеньер и когда после потасовки между теми, кто управляет им и желал бы им командовать в обход прочих, к трону вместе с ним пробьются те или другие из моих недругов, которым пуще всего в жизни желанна моя погибель, — а тогда стоит им пожелать, и со мной будет покончено! За неимением лучшего я черпал силы в мужестве; я говорил себе, что нам никогда не бывает ни так хорошо, ни так плохо, как мы с полным правом предполагали заранее; поэтому, вопреки всякой очевидности, я уповал на то, что все в нашей жизни преходяще, и жил, помня о будущем, но в настоящем претерпевая из-за Медона три трудности, оказавшиеся последними. Итак, я собирался предаться мечтам и отдохновению в эти две пасхальные недели, вдали от света и двора, который, если не считать двора Монсеньера, не сулил мне ничего дурного; однако этот шип свирепо язвил меня, и ничто не утоляло мою боль, как вдруг в самую неожиданную минуту Бог послал мне избавление. В Ла-Ферте все мое общество состояло из г-на де Сен-Луи — старого бригадира кавалерии, пользовавшегося большим уважением короля, г-на де Тюренна и всех, кто знал его по службе, вот уже тридцать лет назад удалившегося в траппистское аббатство, [201] где он вел жизнь, исполненную благочестия, и одного нормандского дворянина, бывшего некогда капитаном в моем полку и мне искренне преданного. Одиннадцатого числа, в субботу, на фоминой неделе, я все утро прогуливался с ними; перед самым обедом я заглянул к себе в кабинет, и тут явился гонец от г-жи де Сен-Симон с письмом, в котором она извещала меня о болезни Монсеньера.
194
Маленький кружок, узкое собрание (лат.).
195
См.: Т. 2, рр. 903–905.
196
Собрание интимного кружка при дворе Монсеньера в Медоне.
197
Сен-Симон имел обыкновение проводить страстную неделю в Ла-Ферте или в Ла-Траппе.
198
В T. 3, рр. 1024–1031 Сен-Симон поведал об увенчавшейся успехом попытке недоброжелателей (скорее всего, племянниц Водемона) очернить его в глазах Монсеньера.
199
Луиза-Франсуаза, герцогиня Бурбонская, выданная в 1685 г. замуж за герцога Луи III Бурбон-Конде, овдовела 4 марта 1710 г.
200
В 1661 г. умер, не оставив потомства, третий герцог д'Эпернон, Бернар де Ногаре де ла Валетт, младший сын Жана-Луи д'Эпернона, фаворита короля Генриха III, приобретший в 1581 г. баронство д'Эпернон у Генриха Наваррского, будущего Генриха IV.
201
Бенедиктинское аббатство Траппистской Божьей Матери, основанное в 1140 г. Рот-ру III, графом де Перш. В 1664 г. Арман-Жан Лебутилье де Ранее, настоятель аббатства, ввел суровый монастырский устав, предписывающий продолжительные литургии, тяжелый ручной труд, умеренность в еде и обет молчания. С 1664 по 1700 г. число монахов аббатства увеличилось с 10 до 300 человек.
На другой день после пасхи, направляясь, как я уже говорил, в Медон, Монсеньер повстречал в Шавиле священника, несшего больному святые дары, вышел из кареты и вместе с герцогиней Бургундской преклонил перед ними колена. Он спросил, чем болен человек, которому несут причастие; ему ответили, что у него оспа. Эта хворь свирепствовала повсюду. Монсеньеру она внушала большой страх: он перенес только легкую ветряную оспу в детстве. Эта встреча поразила его, и вечером он сказал своему первому врачу Будену, что не удивится, если и сам заболеет. День тем не менее прошел так же, как всегда. Наутро девятого числа, в четверг, Монсеньер встал и собирался на охоту на волков, но, одеваясь, почувствовал слабость и в изнеможении упал на стул. Буден велел уложить его в постель. День прошел тревожно: пульс был нехорош. Король, которому Фагон намекнул о случившемся, подумал, что болезнь пустяковая, и после обеда поехал погулять в Марли, куда несколько раз привозили известия из Медона. Герцог и герцогиня Бургундские обедали в Медоне и не пожелали ни на минуту расставаться с Монсеньером. Герцогиня исполняла не только то, что велел долг невестки, но и все, что подсказывала ей доброта, и собственноручно прислуживала Монсеньеру. Сердце ее, несомненно, сжималось при мысли о том, что может произойти, но это не помешало ей заботливо и усердно ухаживать за больным, ничуть не рисуясь и не выставляя свои заботы напоказ. Герцог Бургундский был преисполнен скромности и благочестия; проникнутый чувстом долга, он исполнял его более чем достойно, и, хотя многое уже указывало на оспу, а сам он ею никогда не болел, ни он, ни герцогиня не желали ни на минуту отлучаться от Монсеньера и расстались с ним только ради ужина у короля. Выслушав их, король наутро, в пятницу десятого числа, послал в Медон с приказом выяснить все в точности и, пробудившись, узнал, что жизнь Монсеньера в большой опасности. Накануне, вернувшись из Марли, его величество сказал, что на другое утро поедет в Медон и пробудет там, пока Монсеньер не выздоровеет, чем бы он ни был болен; и в самом деле, он отправился в Медон сразу после заутрени. Уезжая, он не велел детям следовать за ним; по доброте своей он запретил это вообще всем, кто не переболел оспой; что же касается тех, кто болел ею, он оставил на их усмотрение, ехать в Медон, дабы его сопровождать, или остаться — смотря по тому, насколько они боятся оспы и желают соблюсти приличия. Дюмон отослал из Медона многих придворных Монсеньера, чтобы разместить свиту короля, каковую его величество ограничил, как только мог, а также министров, с которыми ему нужно было работать; исключение составил канцлер, который не ночевал в Медоне. Герцогиня Бурбонская и принцесса де Конти, каждая с одной-единственной статс-дамой, м-ль де Лильбон, г-жа д'Эпине и м-ль де Мелен, ибо они были всегда так привязаны к Монсеньеру, а также м-ль де Буйон, никогда не разлучавшаяся с отцом, обер-камергером короля, выехали ранее его величества; только эти дамы и остались в Медоне и вечерами трапезовали вместе с королем, обедавшим, как и в Марли, в одиночестве. Не говорю о м-ль Шуэн, обедавшей там со среды, и о г-же де Мен-тенон, которая вместе с герцогиней Бургундской явилась к нему после обеда. Король очень не хотел, чтобы она приближалась к покоям Монсеньера, и поспешил ее отослать. Таково было положение дел, когда г-жа де Сен-Симон отправила мне письмо: врачи предполагали оспу, и, хотя она еще не проявилась, все были убеждены, что это именно оспа. Теперь с тою же правдивостью, с какой я повествовал о других, продолжу рассказ о самом себе и со всей точностью, на какую способен, опишу положение вещей. Зная, каковы были мои отношения с Монсеньером и его двором, легко себе представить, какое впечатление произвела на меня эта новость; из того, что сообщалось о состоянии Монсеньера, я заключил, что к добру ли, к худу ли, но вскоре все решится; в Ла-Ферте я чувствовал себя в полной безопасности; посему я решился ждать здесь дальнейших новостей, а к г-же де Сен-Симон послал курьера и просил ее на другой день прислать мне, также с курьером, новые известия.
Весь день я провел в смятении; чувства мои были подобны приливу, смяняющемуся отливом и затопляющему берег, а потом вновь отступающему; человек и христианин во мне оборонялся против человека и придворного; в этот решающий миг мне на ум приходили тысячи соображений и обстоятельств, внушавших надежду на нежданное, внезапное избавление с самыми приятными для меня последствиями в грядущем. Курьер, коего я ждал с нетерпением, прибыл на другой день, в фомино воскресенье, сразу после обеда. От него я узнал, что оспа проявилась и протекает самым благоприятным для больного образом; подтверждением послужило для меня то, что, как я узнал, г-жа де Ментенон, в Медоне не покидавшая своей спальни и сидевшая там в обществе одной г-жи де Данжо, с которой и ела вместе, накануне в субботу, с самого утра, уехала в Версаль, пообедала там у г-жи де Келюс, виделась у нее с герцогиней Бургундской и вернулась в Медон довольно поздно. Я поверил, что Монсеньер спасен, и хотел остаться дома, но все-таки послушался совета, как слушался всю жизнь, — и хорошо сделал: скрепя сердце распорядился о том, что назавтра уезжаю, и рано утром 13 апреля пустился в дорогу. В Ла-Ке, в четырнадцати лье от Ла-Ферте, к моему экипажу, покуда мне меняли лошадей, приблизился один финансист по имени Лафонтен, коего я прекрасно знал, поскольку всю жизнь виделся с ним в Ла-Ферте — ему было вверено управление имением Сенонш и прочими поместьями покойного принца Конде, расположенными по соседству; он только что был в Париже и Версале, где видел людей герцогини Бурбонской; он сказал мне, что Монсеньер чувствует себя как нельзя лучше, и привел подробности, свидетельствовавшие о том, что опасность миновала. Пребывая в этом убеждении я приехал в Версаль; г-жа де Сен-Симон и все, с кем я встречался, укрепили меня в нем; опасения внушал лишь коварный характер самой болезни, притом что больному пятьдесят лет и он весьма тучен. Король бывал в совете, а вечерами, как всегда, работал с министрами. Он виделся с Монсеньером по утрам и вечерам, а также по нескольку раз на дню и всегда подолгу сиживал у самой его постели. В день моего приезда, то есть в понедельник, он пообедал рано и поехал на прогулку в Марли, где к нему присоединилась герцогиня Бургундская. Проезжая там, где начинались версальские сады, он видел своих внуков, поджидавших его, но не позволил им подойти ближе, а, повысив голос, поздоровался издали. У герцогини Бургундской ранее уже была оспа, не оставившая никаких следов. Король нигде не любил бывать, кроме своих собственных дворцов — только там он чувствовал себя хорошо. Потому он так редко и так ненадолго приезжал в Медон, делая это из одной любезности. Г-жа де Ментенон чувствовала себя там еще неуютнее. Хоть ее спальня повсюду оказывалась святилищем, куда входили только самые приближенные к ней дамы, ей повсюду требовалось еще одно убежище, совершенно недоступное для всех, кроме герцогини Бургундской, которая допускалась туда на считанные минуты и всегда одна. В Версале и Марли таким убежищем служил ей Сен-Сир, а в Марли еще и приют, о коем я упоминал ранее; в Фонтенбло она уединялась в своем городском доме. Когда ясно стало, что Монсеньер поправляется и, значит, пребывание в Медоне затянется надолго, королевским обойщикам было приказано отделать Шавиль, принадлежавший покойному канцлеру Телье; Монсеньер купил этот дом и велел перевезти его в медонский парк. Именно Шавиль избрала г-жа де Ментенон местом своего уединения в дневное время. На среду король назначил смотр тяжелой и легкой кавалерии; казалось, дела обстоят наилучшим образом. Приехав в Версаль, я написал г-ну де Бовилье в Медон, прося передать королю, что я вернулся, узнав о болезни Монсеньера, и явился бы в Медон, если бы не опасался подвергнуться опасности заражения, поскольку оспы у меня не было. Он выполнил мою просьбу и известил меня, что приезд мой сочли весьма своевременным, однако король велел передать мне запрет ехать в Медон, касавшийся как меня, так и г-жи де Сен-Симон, которая также не болела оспой. Этот запрет, обращенный к нам лично, нисколько меня не опечалил. Между тем герцогиня Беррийская, переболевшая оспой, не получила привилегии видеться с королем в отличие от герцогини Бургундской; у мужей обеих герцогинь оспы не было. По той же причине не дозволено было видеться с королем герцогу Орлеанскому; однако герцогине Орлеанской, с коей дело обстояло по-другому, таковое дозволение было дано; правда, пользовалась она им весьма умеренно. Мадам вовсе не виделась с его величеством, хотя не было никаких причин делать для нее исключение, каковое распространялось на двоих королевских внуков в силу разумного опасения за них, а также на некоторых членов королевской семьи по желанию короля. В самом Медоне также наблюдались резкие различия: Шуэнша сидела у себя на чердаке; герцогиня Бурбонская, м-ль де Лильбон и г-жа д'Эпине не выходили из спальни Монсеньера, а затворница появлялась там только в отсутствие короля и принцессы де Конти, бывшей при больном почти неотлучно. Принцесса прекрасно понимала, что жестоко отягчит участь Монсеньера, если не уступит ему в этом, и пошла на уступки с большой готовностью: с утра в тот день, когда король прибыл в замок, она, хотя уже ночевала там, сказала Монсеньеру, что ей давно известно, что творится в Медоне; она, мол, так тревожилась, что не могла не перебраться в замок, но теперь не желает допустить, чтобы ее дружба оказалась ему в тягость; посему она просит располагать ею так, как ему желательно, и отсылать ее всякий раз, как он сочтет нужным, а уж сама она постарается входить к нему в спальню не иначе, как удостоверившись, что этим его не стеснит. Такая любезность пришлась Монсеньеру весьма по душе. И в самом деле, принцесса сдержала слово и всегда считалась с мнениями герцогини Бурбонской и обеих дам Лотарингского дома, выходя, когда надо было, из спальни и не показывая при этом ни огорчения, ни обиды, а потом, когда можно было, возвращалась, не проявляя ни тени недовольства, за что и заслужила самые искренние похвалы. М-ль Шуэн, в которой было все дело, можно было видеть в Медоне вместе с о. Телье, причем весьма странным образом: оба инкогнито, оба заперлись каждый у себя на чердаке, оба трапезовали в одиночестве у себя в спальнях, виделись только с теми, без кого им было не обойтись, и тем не менее все о них знали, а разница заключалась лишь в том, что она день и ночь проводила при Монсеньере, почти не отлучаясь из его спальни, а духовник посещал короля и всех прочих, не показывался лишь в покоях Монсеньера и даже поблизости от них. Г-жа д'Эпине носила любезные записочки от г-жи де Ментенон к м-ль Шуэн и обратно. Король же не виделся с нею вовсе. Однако он полагал, что с нею встречалась г-жа де Ментенон; чуть позже он у ней об этом осведомился, узнал, что они не встречались, и не одобрил этого. Засим г-жа де Ментенон поручила г-же д'Эпине принести от ее имени извинения м-ль Шуэн и передать, что г-жа Ментенон надеется повидаться с нею: странная любезность, адресованная из одной комнаты в другую в том же доме. С тех пор они так и не увиделись.
Иное зрелище являл собой Версаль: там, не таясь, царили в окружении двора герцог и герцогиня Бургундские, и двор этот напоминал первые лучи рассвета. В Версале собрался весь двор, там был представлен весь Париж, и, поскольку скромность и благоразумие никогда не принадлежали к числу французских добродетелей, туда являлся весь Медон и прибывшим верили на слово, что в этот самый день они не входили к Монсеньеру. Утренний выход короля и отход его ко сну, обед и ужин с дамами, общие беседы после трапез, прогулки давали всем возможность засвидетельствовать свое усердие, и покои не могли вместить толпу; что ни четверть часа, появлялись курьеры, привлекавшие внимание к известиям о Монсеньере; болезнь протекала настолько благоприятно, насколько можно было пожелать; не требовалось больших усилий, чтобы верить и надеяться; все хотели и старались понравиться новому двору; молодые принц и принцесса были величественны и сдержанно-веселы, со всеми обходительны, постоянно заботились о том, чтобы с каждым побеседовать; толпа была к ним также предупредительна, и обе стороны были друг другом довольны; герцог и герцогиня Беррийские обратились в ничто. Так протекло пять дней; все беспрерывно думали о возможностях, которыми чревато грядущее, пытаясь заранее приспособиться к событиям, как бы они ни обернулись.
В четверг, 14 апреля, на другой день после моего возвращения из Ла-Ферте в Версаль, король, как я уже сказал, скучавший в Медоне, утром, как всегда, созвал финансовый совет, а на послеобеденное время, дабы заполнить досуг, назначил вопреки обыкновению совет по внутренним делам. Я навестил канцлера по возвращении его с этого второго совета и подробно расспросил о здоровье Монсеньера. Он заверил меня, что Монсеньер чувствует себя недурно, и слово в слово передал то, что сказал Фагон: «Дела идут так, как только можно желать, и лучше, чем позволительно надеяться». Мне показалось, что канцлер исполнен надежды, и я охотно поверил его словам, тем более что он был чрезвычайно близок к Монсеньеру и не отказывался вообще от опасений, а отметал лишь те из них, кои не вытекали из свойств самой болезни. Парижские селедочницы, всей душой преданные Монсеньеру и уже доказавшие свою дружбу в тот раз, когда у него случилось сильнейшее несварение желудка, которое все приняли сперва за апоплексию, снова доказали, насколько они к нему привержены. Этим утром они в нескольких наемных каретах прикатили в Медон. Монсеньер пожелал их видеть: они бросились на колени перед его кроватью, покрывая ее изножие поцелуями, и, в восторге от добрых известий, им сообщенных, воскликнули, что обрадуют весь Париж и закажут "Te Deum". [202] Монсеньер, неравнодушный к этим знакам народной любви, сказал им, что время еще не приспело, поблагодарил, а затем расспорядился, чтобы им показали дом, угостили их обедом и отпустили, оделив деньгами. — Возвращаясь к себе домой от канцлера через дворы, я увидел герцогиню Орлеанскую, прогуливавшуюся на террасе нового крыла; она меня окликнула, но я сделал вид, что не вижу ее и не слышу, потому что она была в обществе Монтобанши, и вернулся к себе в покои, полный впечатлений от медонских новостей. Мои апартаменты располагались в верхней галерее нового крыла, и довольно было ее пересечь, чтобы попасть в покои герцога и герцогини Беррийских, которые в тот вечер пригласили к ужину герцога и герцогиню Орлеанских и нескольких дам; г-жа де Сен-Симон уклонилась от этого ужина, сославшись на недомогание. Некоторое время я провел вдвоем с Коэтанфао у себя в кабинете, как вдруг мне доложили о герцогине Орлеанской, которая пришла потолковать со мной перед ужином. Я поспешил к ней в покои г-жи де Сен-Симон, которая ненадолго отлучилась, но вскоре присоединилась к нам. Принцессе и мне не терпелось, как говорится, обсудить положение дел, на которое оба мы смотрели совершенно одинаково. Всего час назад она вернулась из Медона, где видела короля; было это в восемь вечера 14 апреля. Она повторила мне слова Фагона, которые я уже слышал от канцлера; она описала мне надежду, царившую в Медоне, похвалила усилия и ученость докторов, не пренебрегавших ни одним из средств, в том числе теми, о коих обычно забывают; она даже преувеличила успехи лечения, и скажу всю правду, хотя и стыжусь этого: оба мы посетовали на то, что Монсеньер в его годы и при его тучности оправляется от такой опасной хвори. Она печально, хоть и не без мортемаровской язвительности, [203] рассуждала о том, что теперь кровь его очистится, так что не остается ни малейшей надежды на апоплексию, а на несварение желудка уповать и вовсе нельзя с тех пор, как в прошлый раз Монсеньер был до того напуган этим недугом, что всецело вверил свое здоровье врачам; и мы с превеликой горестью заключили, что отныне надобно примириться с тем, что сей принц будет жить и управлять еще долго; затем пошли у нас бесконечные толки о пагубном влиянии, каковое будет иметь его правление, о тщете таких, казалось бы, основательных надежд на исход этой жизни, столь мало сулившей и нашедшей спасение на самом краю смертельной погибели. Короче говоря, мы дали себе волю, и, хотя временами угрызения совести пресекали наш столь необычный разговор, герцогиня всякий раз с томной шутливостью к нему возвращалась. Г-жа де Сен-Симон благочестиво пыталась в меру сил чинить преграды нашим странным рассуждениям, но преграды рушились, способствуя этой своеобразнейшей борьбе наших чувств, по-человечески вполне объяснимых, хотя сами мы не могли не понимать, что они не слишком согласуются с христианской верой. Так провели мы втроем два часа, пробежавшие для нас быстро, но наступившее время ужина положило им конец. Герцогиня Орлеанская удалилась в покой дочери, а мы перешли в мою комнату, где собралось тем временем приятное общество, разделившее с нами ужин.
202
«Тебя, Бога хвалим» (лат.).
203
Монсеньер был братом герцогини Орлеанской Мортемар (1681–1746).
В Версале и даже в Медоне царило спокойствие, а между тем надвигались перемены. В течении, дня король несколько раз видел Монсеньера, который с благодарностью принимал эти знаки приязни и внимания. Навестив его после обеда, перед советом по внутренним делам, король был поражен тем, что у больного очень сильно отекло лицо и вся голова; он даже сократил свое посещение и, выходя из комнаты, уронил несколько слез. Его по мере возможности успокоили, и после совета он пошел прогуляться в сады. Тем временем Монсеньер уже не узнавал принцессу де Конти, и Будена это насторожило. Сам принц также был в тревоге. Придворные сменяли друг друга у его постели; самые близкие не отлучались ни днем, ни ночью. Он без конца спрашивал у них, бывает ли у тех, кто страдает этой болезнью, то же самое, что у него теперь. Все, что говорилось ему, чтобы его успокоить, производило на него огромное впечатление; он верил, что очищение организма принесет ему жизнь и здоровье; в одном из разговоров он признался принцессе де Конти, что давно уже сильно недомогал, но не желал это обнаруживать и что еще в страстной четверг, во время службы, не в силах был удержать в руках требник. К четырем часам пополудни, в то время как заседал совет по внутренним делам, ему стало хуже, и Буден даже предложил Фагону собрать консилиум, поскольку они, придворные врачи, никогда не имели дела с заразными болезнями, а потому и лишены опыта по этой части; он уговаривал Фагона немедля призвать врачей из Парижа; однако тот пришел в ярость, не принял его доводов и в упрямстве своем отказался кого-либо звать, твердя, что от споров и противоречивых суждений не будет никакой пользы, а они, мол, и сами справятся не хуже и даже лучше, чем с помощью приглашенных докторов; он даже хотел держать в секрете состояние Монсеньера, хотя тому час от часу делалось хуже и часам к семи вечера это начали замечать слуги и даже придворные; но перед Фагоном все они трепетали; он не отходил от больного, и никто не смел заикнуться при нем, что следует уведомить короля и г-жу де Ментенон. Герцогиня Бурбонская и принцесса де Конти, равно беспомощные, пытались взять себя в руки. Поразительно то, что решено было дать королю спокойно поужинать, прежде чем пугать его применением к больному сильнодействующих средств; дабы не прерывать ужина, короля ни о чем не предупредили, а он, доверившись Фагону и всеобщему молчанию, не усомнился в том, что Монсеньер чувствует себя хорошо, хотя сам видел днем, как сильно тот опух и переменился, и был этим весьма огорчен. Итак, покуда король спокойно ужинал, тех, кто находился в спальне Монсеньера, охватило смятение. Фагон и прочие громоздили одно снадобье на другое — и все без толку. Кюре, заходивший по вечерам справиться о больном, прежде чем удалиться на покой, застал вопреки обыкновению все двери настежь, а слуг мечущимися в растерянности. Он вошел в спальню и понял, в какого рода помощи нуждается Монсеньер; еще немного, и было бы уже поздно; он подбежал к постели, взял больного за руку, заговорил с ним о Боге, и, видя, что Монсеньер в полном сознании, но почти не в силах говорить, он, как мог, исповедовал его, о чем никто из окружающих не позаботился, и добился от него знаков раскаяния. Бедный принц внятно произнес начальные слова покаяния, неразборчиво пробормотал остальные, ударил себя в грудь, сжал руку священника и, проникнутый, как видно, самыми возвышенными чувствами, сокрушенно и с большой охотою принял от кюре отпущение грехов. Король выходил из-за стола, когда прибежал Фагон и в полном смятении крикнул, что надежды больше нет; король чуть не рухнул на пол. Можно вообразить, какое отчаяние овладело всеми при столь внезапном переходе от безмятежного спокойствия к окончательной безнадежности.
Едва придя в себя, король тут же ринулся в покои Монсеньера и весьма холодно отклонил нескромную услужливость некоторых придворных, желавших его удержать; он сказал, что хочет еще увидеть своего сына, даже если тому уже ничто не поможет. Он собирался уже войти в спальню, но тут путь ему преградила принцесса де Конти, успевшая по выходе из-за стола прибежать к Монсеньеру; она даже отстранила короля руками, говоря, что теперь ему следует заботиться только о самом себе. Тогда король, обессилев от столь внезапного и полного потрясения, дал отвести себя на канапе при входе в кабинет, примыкавший к спальне; у всех выходивших от больного он спрашивал, что там, но почти никто не смел ему ответить. Спускаясь к Монсеньеру, чьи покои располагались под его собственными, король послал за о. Телье, который уже лег в постель. Тот поспешно оделся и пришел в спальню, но опоздал, если верить свидетельствам всех слуг, хотя сам иезуит — быть может, в утешение королю — уверял, что дал умирающему полное отпущение грехов. Г-жа де Ментенон прибежала к королю и села на то же канапе, пытаясь заплакать. Она уговаривала короля уехать; кареты уже ждали наготове во дворе; но никакими силами нельзя было его увести, пока Монсеньер не испустил дух. Агония больного, не приходившего в сознание, продолжалась более часа после того, как в кабинет пришел король. Герцогиня Бурбонская и принцесса де Конти делили заботы между умирающим и королем, к которому то и дело наведывались; тем временем смущенные представители медицинского факультета, растерянные слуги, гудящие придворные натыкались друг на друга и толклись на одном и том же месте. Наконец настал роковой миг: вышел Фагон и возвестил об этом. Король, глубоко опечаленный и в большом огорчении оттого, что Монсеньера не успели исповедовать, обошелся с первым лейб-медиком не слишком любезно; затем он удалился, поддерживаемый г-жой де Ментенон и обеими принцессами. Покои Монсеньера выходили прямо во двор, и, собираясь сесть в карету, король увидел перед собой берлину [204] усопшего; он сделал знак рукой, чтобы подали другую карету, ибо вид этой был для него мучителен. Тем не менее не все его силы были поглощены страданием: увидав Поншартрена, он подозвал его и велел предупредить отца и других министров, чтобы наутро они прибыли в Марли несколько позже обычного на государственный совет, собиравшийся всегда по средам. Никак не истолковывая такого хладнокровия, ограничусь тем, что упомяну о крайнем изумлении всех, кто при сем присутствовал или узнал позже. Поншартрен ответствовал, что рассмотрению подлежат только текущие дела и лучше было бы отложить совет на день, дабы не докучать его величеству. Король дал на то согласие. Поддерживаемый с обеих сторон, он с трудом поднялся в карету, следом г-жа де Ментенон, усевшаяся рядом с ним, после нее поднялись герцогиня Бурбонская и принцесса де Конти и расположились на передних сиденьях. Вдоль всего двора по обе стороны королевской кареты бросилась на колени толпа людей, прислуживавших Монсеньеру; с невероятными завываниями они взывали к жалости, кричали, что лишились всего и умрут с голоду.
204
Карета, сконструированная в Германии.
В то время как Медон полнился ужасом, в Версале все было спокойно и никто даже не подозревал о случившемся. Мы отужинали; потом гости разошлись, а я беседовал с г-жой де Сен-Симон, которая кончала раздеваться перед тем, как лечь в постель; в это время вошел вконец перепуганный один наш бывший слуга, коего она уступила в лакеи герцогине Беррийской; он прислуживал там за столом. Этот слуга сказал, что, по всему видать, из Медона поступили дурные вести; только что герцог Бургундский прислал к герцогу Беррийскому гонца, который сказал ему на ухо нечто, от чего у герцога тотчас покраснели глаза; затем он сразу вышел из-за стола; немного погодя пришло еще одно известие, и тут стол, за которым еще оставались приглашенные, мигом опустел, а все устремились в кабинет. Столь внезапная перемена повергла меня в изумление; я немедля бросился к герцогине Беррийской; там уже никого не осталось; все ушли к герцогине Бургундской. Я поспешил туда. К герцогине Бургундской сбегался тем временем уже весь Версаль: дамы в ночных одеяниях — чуть не все уже ложились спать, двери настежь, все в смятении. Я узнал, что Монсеньера соборовали, что он без сознания и надежды на исцеление больше нет; король известил герцогиню Бургундскую, что уезжает в Марли и велит ей дождаться его на подъездной аллее между двумя конюшнями, чтобы увидеться с ним, когда он будет там проезжать. Зрелище, которое мне предстало, пробудило во мне все внимание, на какое я только был способен, обуреваемый противоречивыми душевными движениями и теснившимися в голове мыслями. Оба принца и обе принцессы находились в небольшом кабинете, выходившем в проход между кроватью и стеною;.раздевание перед отходом ко сну совершалось обыкновенно в спальне герцогини Бургундской; сюда стеклись в тревоге все придворные; герцогиня расхаживала из кабинета в спальню и обратно, ожидая, когда наступит время выехать навстречу королю; в ее манере держаться, как всегда любезной, сказывались смятение и сострадание, которое все окружающие, казалось, принимали за выражение скорби; на ходу она обращала то к одному, то к другому из присутствующих несколько слов или коротко отвечала им. Все вместе являли собою воистину выразительную картину. Даже ничего не зная о дворе, довольно было иметь глаза, чтобы различить написанные на лицах корыстную заинтересованность одних и безразличие других, коих происшедшее не касалось; вторые хранили спокойствие, в то время как первые были исполнены горя или напускали на себя задумчивость, силясь скрыть облегчение и радость. Первым моим движением было несколько раз переспросить о случившемся, так как, несмотря на все, что видел и слышал, я все еще с трудом мог в это поверить; затем я испугался, как бы причина этой неописуемой тревоги, не оказалась мнимой; наконец я обратился мыслями на себя самого и задумался о горестной участи, общей для всех людей, и о том, что сам когда-нибудь приду к вратам смерти. И все же сквозь сбивчивые размышления о вере и человечестве, которые я силился в себе возбудить, пробивалась радость; избавление мое представлялось мне столь полным и неожиданным, что выигрыш всего государства от этой потери казался мне самому что ни на есть непреложной очевидностью. Среди подобных мыслей мне на ум невольно приходили остатки опасений, что больной поправится, и тогда мне делалось крайне стыдно. Погрузившись во все эти чувства и мысли, я, однако, не преминул известить г-жу де Сен-Симон о том, что ее появление пришлось бы кстати, а сам тем временем украдкой вперял взор во все лица, в каждую фигуру, во всякое движение, теша свое любопытство, пополняя представления, сложившиеся у меня о каждом из присутствующих — представления, никогда меня не обманывавшие, — и строя справедливые догадки об истине по тем первым порывам, которые людям так редко удается обуздать и которые оказываются для того, кто знает двор и людей, надежными свидетельствами самых тайных отношений и чувств, скрываемых в любое другое время. Я видел, как появилась герцогиня Орлеанская, по чьей величественной и сдержанной осанке ничего нельзя было понять; она вошла в малый кабинет, откуда вскоре вышла вместе с герцогом Орлеанским, чья порывистость и беспокойство свидетельствовали более о том впечатлении, которое произвело на него окружающее, нежели о других чувствах. Они удалились, и я отмечаю это с умыслом, ради того, чему вскоре после этого явился свидетелем. Несколько мгновений спустя я издали заметил у дверей малого кабинета герцога Бургундского, на вид изрядно взволнованного и опечаленного; но беглый взгляд, который я на него метнул, не обнаружил в нем ни тени жалости, а только глубокую озабоченность удрученного ума. Лакеи и горничные уже голосили, не стесняясь, и горе их изобличало, сколь велика была потеря для людей их разбора. В половине первого ночи, пришло известие от короля, и тут я увидел герцогиню Бургундскую, которая вместе с герцогом Бургундским выходила из малого кабинета; выглядела она более расстроенной, чем показалось мне в первый раз, и сразу же вернулась обратно. Принцесса остановилась перед туалетом, взяла с него свой шарф и шляпку, с решительным видом прошла через спальню; глаза ее были влажны, но любопытные взгляды, которые она украдкой метала по сторонам, выдавали ее; в сопровождении одних только своих дам она спустилась по главной лестнице и села в карету. Когда она выходила из спальни, я улучил минуту и направился к герцогине Орлеанской, с которой горел нетерпением увидеться. Войдя к ней, я узнал, что герцог и герцогиня у Мадам; я прошел туда через их покои. По дороге я встретил герцогиню Орлеанскую, которая возвращалась к себе; она с озабоченным видом велела мне идти вместе с нею. Герцог Орлеанский остался там. Она села у себя в комнате, рядом с нею расположились герцогиня де Виль-руа, маршалыпа де Рошфор и с полдюжины приближенных дам. Я содрогался, видя столь обширное общество. Герцогиня Орлеанская, досадовавшая ничуть не меньше меня, взяла свечу и вышла из комнаты через заднюю дверь. Я тем временем подошел к герцогине де Вильруа, чтобы сказать ей на ухо два слова; мы с ней одинаково мыслили о свершившемся событии; она толкнула меня и тихонько посоветовала быть сдержаннее. Я задыхался от молчания посреди жалоб и пространных излияний этих дам, но тут в дверях появился герцог Орлеанский и позвал меня. Я последовал за ним в его задний кабинет внизу в галерее; он был близок к обмороку, и я насилу держался на ногах от всего, что творилось у меня перед глазами и на душе. Случайно мы уселись напротив друг друга; но каково было мое удивление, когда, едва мы сели, я заметил, что из глаз у него льются слезы. «Ваше высочество!» — вскричал я, вскакивая на ноги вне себя от удивления. Он мгновенно меня понял и между непритворных рыданий прерывающимся голосом отвечал: «Вы правы в своем удивлении, я и сам удивлен, но это зрелище меня трогает. Принц был добрый человек, с ним я прожил жизнь; он относился ко мне хорошо в той мере, в какой ему это дозволялось; сам по себе он питал ко мне дружеские чувства. Прекрасно понимаю, что скорбь моя продлится недолго; минет несколько дней, и я найду чем утешиться, тем более в том положении, в какое по отношению к нему я был поставлен; но теперь и кровь, и близость, и человечность — все трогает меня, и сердце мое разрывается». Я воздал хвалу таким чувствам, но признался, что они крайне удивляют меня по причине отношений, в каких он находился с Монсеньером. Он встал, повернулся лицом в угол, уткнувшись носом в стену, и горько зарыдал-если бы я не видел этого своими глазами, ни за что бы не поверил. Помолчав, я стал умолять его успокоиться; я напомнил ему, что вскоре нам предстоит вернуться к герцогине Бургундской, и, если он покажется там с заплаканными глазами, все до единого станут насмехаться над его горем, видя в нем весьма неуместную комедию: ведь всему двору известно, как не ладили они с Монсеньером. Тогда он, как мог, постарался унять слезы, отер и осушил глаза. Не успел он с этим управиться, как пришли с известием, что герцогиня Бургундская возвращается, а герцогиня Орлеанская удалилась к себе. Он последовал за ней, а я пошел с ним вместе.