Менахем-Мендл
Шрифт:
V
Моей дорогой, благочестивой и благоразумной супруге Шейне-Шейндл, да здравствует она со всеми домочадцами!
Во-первых, уведомляю тебя, что я, благодарение богу, пребываю в полном здравии и благополучии. Дай бог и в дальнейшем иметь друг о друге только радостные и утешительные вести. Аминь!
А во-вторых, да будет тебе известно, что ты оказалась права. Сахар действительно для меня не дело. Во-первых, от крупных маклеров-сахарников житья нет. Не успеешь оглянуться, как налетает самый крупный маклер и выхватывает прямо из-под рук, хоть он и без того богат, — и поди жалуйся на него господу богу! Ты, пожалуй, спросишь: «Как же так? Где же справедливость?..» Должен тебе сказать, что в Егупце таких вопросов не задают. Справедливость здесь товар не ходкий. «Любезность», «жалость» здесь не водятся. Это одно. А в-третьих, я тебя спрашиваю, скажи на милость, что это за занятие такое, это самое сахарное дело, когда день и ночь приходится смотреть на небо и молить бога то о дожде, то о засухе?.. Вообще я убедился, что это не для меня. Нужно быть большим нахалом, плюнуть на календарь, а спекулянту внушать, что он ни черта не смыслит, и говорить до тех пор, пока человеку не сделается дурно, пока его
29
Учет (дисконт) векселей — банковская операция при капитализме; состоит в получении ссуды под залог срочных векселей (денежных обязательств) третьих лиц с условием выкупа их в случае неоплаты в срок векселедателем.
Пока дай бог здоровья и удачи. Привет деткам, и тестю, и теще, и каждому в отдельности.
Твой супруг Менахем-Мендл.
Главное забыл! То, что ты пишешь о банкротстве Копла, кажется мне смешным в сравнении со здешними банкротствами. Купца, который не обанкротился хотя бы три раза, здесь и купцом не считают. В былые времена банкроты обязательно удирали. Теперь это вышло из моды. Здесь даже не говорят «обанкротился», говорят: «Он не платит». То есть он не желает платить — и делай с ним что хочешь! Ты спрашиваешь, что такое «содержанки» и «шансонетки»? По древнееврейски это означает «наложницы», а по-нашему их называют «веселыми женщинами». Но, право же, мне они и в голову нейдут…
Тот же.
VI
Моему почтенному, дорогому, именитому, мудрому и просвещенному супругу Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!
Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава богу, вполне здоровы. Дай бог и от тебя получать такие же вести в дальнейшем.
А во-вторых, пишу я тебе, что от твоих замечательных писем у меня уже, право, сердце пухнет, пусть горою пухнут мои враги! Только что ты, кажется, делал сахар — и вдруг заимодавец! Откуда у тебя деньги взялись? А уж если случилось, что ты и вправду заработал несколько рублей, так ты должен их тут же растранжирить? Ведь ты сам совсем недавно писал, что как только перепадет тебе немного денег, ты сразу же пришлешь мне перевод. Чего стоит твое слово? Но моя мать, дай бог ей здоровья, права, когда говорит: «Дочь моя, оттуда денег не жди, потому что с кладбища ничего не возвращается, а в особенности, говорит она, — из почтенного, замечательного города Егупца, чтоб он сгорел! Я тебе, — говорит она, — уже не раз повторяла поговорку: Упаси меня, боже, от бердичевских богатеев, от у майских святош, от константиновских факторов, от могилевских богохульников, от каменецких ходатаев и от егупецких шалопаев!» Скажи сам, разве она не права? Но что ему жена, что ему дети? День и ночь — то одно, то другое… Мало ли мы в прошлом году, — не теперь будь сказано, провозились с копейкой, о которой мы думали, что Мойше-Гершеле ее проглотил?
А на прошлой неделе он (бесенок, а не дитя!) надумал и чуть на тот свет не отправился. Был здоров, весел… Вдруг вижу, дитя мое кончается! Клонит головку набок и кричит не своим голосом. «Что с тобой, сыночек, золотко мое, скажи, что у тебя болит?» Показывает ручкой на левое ухо и кричит. Я его тискаю, целую, щипаю, обнимаю, а он все кричит! Лишь на третий день я привела доктора. Спрашивает он меня, этот умник, смотрела ли я ребенку ухо? Я говорю: не только смотрела, я уже и спицей ковыряла, ничего не видать! Тогда он меня спрашивает, что мы ели в прошлую субботу? Я говорю: «Что евреи едят в субботу? Редьку, лук, студень, кугель, что вам еще нужно?» Тогда он говорит: «Может быть, вы варили фасоль, или горох, или другие овощи?» Я отвечаю: «А в чем дело? А если мы и ели горох? По этому случаю ребенок должен держать головку набок и кричать?» А он и говорит: «Коль скоро у вас в доме был горох, ваш ребенок, вероятно, играл с сырым горохом и сунул себе горошину в ухо, а она там у него разбухла и проросла…» Словом, он притащил какую-то машину, полчаса мучил ребенка и вытащил у него из уха целую горсть гороха! Вот тебе, только этого не хватало! Весь мир уписывает горох за обе щеки — и ничего, а у меня без чудес не обходится! Как мать говорит: «Неудачник и на траве поскользнется и нос себе расшибет». Так вот, дорогой мой супруг, на что тебе сдались займы, дела с бердичевскими жуликами, с банкротами, — собери свои несколько рублей и приезжай домой, здесь тоже найдется для тебя дело. Как мать говорит: «За деньги все получить можно, не считая лихорадки…»
Как желает тебе счастья и всего хорошего
твоя истинно преданная супруга Шейне-Шейндл.
Знаешь, о чем я попрошу тебя, Мендл? Не пиши ты мне о твоих егупецких шарлатанах с веселыми женщинами — я и слышать их поганого имени не желаю! Пускай они там в огне сгорят! Послушай лучше, какая история произошла у нас. Сын Лейви Мойше-Мендлова, Борис, как его называют по имени деда Бериша, царство ему немецкое (поганец, каких мало), зашел на прошлой неделе с двумя служками к Либе Мойше-Мордхеса в лавку и обращается к дочке Либиной, Фейгеле (она себя называет Фанечкой): «Фанечка, душенька, покажи
Поднялась суматоха, шум, гам. Либа упала в обморок, весь город сбежался полюбоваться на это зрелище. Вмешались люди, побежали к раввину. А раввин говорит, что брак законен и, для того чтобы расторгнуть его, Борис должен дать ей развод! Но Фанечка заявляет, что она вовсе не хочет разводиться, она, оказывается, втюрилась в него уже давно… Сговорились обо всем заранее. Ну, что ты скажешь? Все мои беды — на их головы!
VII
Моей дорогой, благочестивой и благоразумной супруге Шейне-Шейндл, да здравствует она со всеми домочадцами!
Во-первых, уведомляю тебя, что я, благодарение богу, пребываю в полном здравии и благополучии. Дай бог и в дальнейшем иметь друг о друге только радостные и утешительные вести. Аминь!
А во-вторых, да будет тебе известно, что денежное дело — это нищенское занятие. То есть вообще — давать взаймы, может быть, не так уже плохо, но для этого нужны свои деньги, а не чужие. Бегаешь, суетишься — и все понапрасну! Нечего завидовать человеку, который вынужден прибегать к милости здешних заимодавцев, ко всем этим бердичевским, винницким и шполянским ростовщикам, которые растут без дождя, как крапива… И даже крупные, с позволения сказать, банкиры, — нежели прибегать к ним, лучше уж сидеть дома и стричь «кумпоны»… Словом, я плюнул на денежное дело и принялся за дома. Почему за дома? Потому что здесь, в Егупце, объявился новый вид спекуляции — домами! Ты небось думаешь, что в Егупце покупают дома так же, как у вас в Касриловке? Ошибаешься. Здесь, когда покупают дом, — его сразу же несут в банк и получают под него деньги; потом его закладывают и снова получают деньги; потом сдают квартиры и опять-таки получают деньги. Словом, покупают дом без гроша и становятся, в добрый час, домовладельцами. Ты, пожалуй, скажешь, если так, то ведь каждый может иметь свой дом! На это я тебе отвечу: где же взять деньги для задатка? Конечно, если я, с божьей помощью, проведу дело, которым я сейчас занят (я собираюсь сделать парочку домов), тогда я и сам куплю дом (на твое имя) тысяч за двадцать, не вкладывая ни ломаного гроша… Вот тебе расчет, как на ладони: пятнадцать тысяч дает мне банк, шесть тысяч я получаю по второй закладной, — стало быть, тысяча уже остается у меня в кармане! Так что на расходы я уже частично имею… А где же квартирная плата и прочие доходы? А как же, ты думала, делаются богачами в Егупце? Но так как я занят и не имею времени, то пишу тебе кратко. Бог даст, в следующем письме напишу обо всем подробно. Пока дай бог здоровья и удачи. Сердечный привет деткам и каждому в отдельности.
Твой супруг Менахем-Мендл.
Главное забыл! История о том, как сын Лейви Мойше-Мендлова обручился c Либиной дочерью, мало меня удивляет. Здесь, в Егупце, без влюбления ни одно сватовство не обходится: жених и невеста обязательно должны раньше крутить любовь, иначе и сватовство не сватовство. Здесь часто случается, что муж бросает свою жену и влюбляется в чужую жену, или жена покидает мужа и влюбляется в другого, а жена того мужа влюбляется в жену мужа той жены, то есть в мужа той жены… Обмениваются, так сказать: мое — твое, а твое — мое… Это тебе не Касриловка, это Егупец…
Тот же.
VIII
Моему почтенному, дорогому, именитому, мудрому и просвещенному супругу Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!
Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава богу, вполне здоровы. Дай бог и от тебя получать такие же вести в дальнейшем.
А во-вторых, пишу я тебе — где это слыхано на свете, чтобы молодой муж покинул жену и детей, тестя и тещу, пустился бы в чужой город и что ни день занимался новым делом: то он делает сахар, то занимает деньги, то делается владельцем собственного дома в Егупце, да еще без гроша денег?! Нежели иметь дом и быть должным за него больше, чем он стоит, пускай он лучше сгорит дотла вместе с остальными домами в Егупце. Подумаешь, какое меня ждет счастье! Когда у него уладятся дела и он заработает деньги, он мне купит дом на мое имя… На что мне дом? Ты пришли лучше деньги, а я уж сама куплю что надо. Как мать говорит: «Был бы хлеб, а ножик мы и сами найдем…» Ведь это же прямо-таки напасть какая-то, сглазили меня, да и только! Казалось бы, чем я хуже Блюма-Златы? Такая же женщина, такая же раскрасавица, а ума мне тоже у нее не занимать стать… За что же, спрашивается, выпала мне такая несчастная доля, а Блюма-Злату с каждым днем распирает все больше вширь — высохнуть бы ей, как щепке, господи милосердый! Но, с другой стороны, что, собственно, имею я против Блюма-Златы? По моей земле она не ходит. Пускай себе живет и здравствует со своим Нехемией, а мне пусть бог поможет в свою очередь. Как мать говорит: «Лучше себе пожелать, нежели другого проклясть…» Просто больно делается, когда видишь, что люди живут, одеваются, а я должна сидеть вдовой при живом муже и дожидаться, авось кормильцу привалит счастье: поп уронит, а он поднимет, — тогда он выстроит мне дом в Егупце. Не дождется твой Егупец, чтобы я ради твоих расчудесных людей, которые обмениваются женами, пожертвовала всем, пустилась туда к тебе, сняла бы парик и сделалась у тебя наложницей… Пускай они себе голову сломят на ровном месте, как желает тебе счастья и всего хорошего
твоя истинно преданная супруга Шейне-Шейндл.
«Ни красоты не нужно, — говорит мама, — ни ума: счастье нужно». Сравни, к примеру, мою Нехама-Брайндл и Рохл тети Двойры. Эта хороша как летнее солнце, а та — кислятина. А вот поди же: Нехама-Брайндл, бедняжка, сидит в девицах, а Рохл выходит замуж за какого-то раззяву из Ямполя, очень порядочного, честного, тихого, то есть глуповатого, но из очень родовитой семьи. У него, говорят, сестра выкрестка. [30] Он, правда, не совсем здоров, но зато солдатчины не боится. Удовольствие смотреть на эту парочку. Она думает, что умнее никого на свете нет, а он уверен, что никого красивее нет. Как моя мать говорит: «Не то любо, что хорошо, а то хорошо, что любо…»
30
Выкрест(-ка) — еврей(-ка), крестившийся и перешедший(-ая) в христианство. Это явление, а также брак с неевреем считались самыми позорными и прощению не подлежали. Об этих явлениях также рассказывается в «Тевье-молочник» и «С ярмарки». (Прим. Б. Бердичевского).