Ментальность в зеркале языка. Некоторые базовые мировоззренческие концепты французов и русских
Шрифт:
Бешенство – слово, мало описанное в русских словарях (очевидно, это связано с тем, что оно однокоренное со словом «бес»). Бешенство этимологически связано с соответствующей болезнью животных и людей, и образная сочетаемость этого слова описывает проявление этой эмоции именно как проявление соответствующей болезни.
Французское col`ere также этимологически связано с болезнью (поднятие температуры желчи). Средневековый аллегорический образ этой эмоции делает существенные расширения, и в современном языке мы находим у этого понятия три коннотации: болезнь с четким описанием симптомов, дикий зверь, огонь. В данном случае мы можем констатировать удивительное пересечение с русским аналогом, что происходит также и оттого, что и в русском, и во французском языках подобное проявление человека считают болезненным, ненормальным.
Fureur – это гнев-безумие.
Furie – ярость, а также обозначение женщины, обладающей соответствующим характером, что окончательно возводит эту эмоцию в разряд «женских». Французское rage повторяет и этимологию, и значения русского бешенства, однако французское понятие лишено отрицательной коннотации, что позволило ему развить дополнительное значение «страстное желание», уже не имеющее ничего общего с гневом.
Итак, из проведенных описаний мы видим, что у всех этих слов общий смысловой и образный прототип – болезнь, однако в русском языке гнев на коннотативно-метафорическом уровне – плотская аномалия, плотские отправления (преимущественно мужские), в то время как во французском языке бывает гнев от болезни тела и от болезни ума. Русский ряд ассоциирован с мужским началом и описывает скорее черты мужского характера, французский – женского.
В русском языке страх ассоциируется с холодом, гнев – с огнем, радость – с теплом. Во французском языке второе и третье понятия не имеют такой четкой температурной маркировки именно в силу существенных смысловых и коннотативных нюансировок.
Обобщим полученные результаты в следующей таблице.
Третья эмоция, которой мы завершаем описание базовых эмоций – это эмоция радости. Ее как раз обычно стремятся демонстрировать в сдержанной форме, принято даже имитировать ее, чтобы придать общению больший комфорт и признаки цивилизованности.
В русском языке у радости два синонима – ликование и восторг.
Этимологически радость восходит к радуге, которая раньше называлась «веселкой». В основе этого определения, очевидным образом, находится человеческая реакция на яркие цвета, отмечающаяся в чистом виде у детей. В русском языке слово «радуга» (вместо веселки и дуги) отмечено с 1731 года. Связь радуги с радостью отражена в индоевропейском фольклоре. В Библии появление радуги свидетельствует об окончании всемирного потопа, это зримое выражение «божьего благословения и прощения роду человеческому».
Радость в трактовке Даля определяется как внутреннее чувство удовольствия, в современных словарях – как чувство большого удовольствия, удовлетворения. Однако определение радости через удовольствие, при всей бесспорности, таит в себе некую опасность, связанную с тем, что понятия эти имеют существенные отличия, описанные, в частности, в работе А. Б. Пеньковского (5). А. Б. Пеньковский отмечает, что удовольствие – это не чувство или не просто чувство. Удовольствие всегда связано с удовлетворением какой-либо потребности, и этим оно отличается от радости, которая может быть беспричинной. Радость с категориальной точки зрения – это и реакция на что-либо, и некоторое состояние, в котором пребывают, настроение, которое возникает в результате сложного переплетения внешних и внутренних, часто даже и физиологических, причин, не всегда осознаваемых человеком. Причина
А. Б. Пеньковский, отдавая дань идеалистической трактовке бытия, обосновывает такое, только в рамках этого взгляда на мир приемлемое, различие: «…Удовольствие – прежде всего и преимущественно чувственно-физиологическая реакция, тогда как радость имеет более высокую чувственную психическую природу». Мы бы рискнули провести несколько иную границу: различие радости и удовольствия в том, что удовольствие, как и удовлетворение, проявляясь физиологически, часто связано с торможением, во всяком случае, оно часто сопутствует ему (удовольствие от еды, секса, интеллектуальные удовольствия от совершенного открытия, произведения искусства, удовольствие от созерцания красоты; притом удовольствия, не обязательно связанные с радостными переживаниями, а иногда даже и с болезненными, часто вызывают расслабление и даже сонливость). Радость же связана не с торможением, а с возбуждением, она всегда позитивна и не обязательно приводит к спаду. Вернемся к работе А. Б. Пеньковского, в которой он делает весьма тонкие наблюдения: «Удовольствие скрыто в источнике и таится в его глубине. Но не в готовом виде, а лишь как потенция, виртуально, как огненная искра в кремне, материализуемая лишь при ударе огнивом». Поэтому удовольствия ищут, а найдя – извлекают. Извлекая действием – получают, получая – имеют, имея – испытывают. Чтобы искать, находить, извлекать, получать и испытывать удовольствие, необходимо «владеть технологией» всех этих действий… Удовольствие, таким образом, «механично и технично», в отличие от радости, которая «органична». «Именно поэтому, – продолжает автор, – удовольствие портят как вещь, а радость убивают и отравляют как живое существо». Метафоры, описывающие радость как живое существо, многочисленны: радость рождается, шевелится, растет, живет в человеческой душе, радость приходит и уходит, снисходит (как радуга, а радуга на небе – не от этого ли происходит вся божественность и «небесностъ» русской радости?), затихает, умолкает и заговаривает вновь.
Автор статьи с удивительной точностью реконструирует персонифицированный образ Радости: «…Под определяющим влиянием христианской идеи радости и с участием мощных токов европейской традиции в русской поэтической картине мира складывается и достраивается мифологический образ Радости как живущего на грани двух миров, земного и небесного, прекрасного женственного существа с лицом неземной красоты, с глазами-очами, излучающими небесный свет, с несущим тепло легким дыханием, с добрыми теплыми руками, с легкими ногами-стопами, с легкими, но мощными крылами, на которых она улетает и прилетает, окрыляя человека и одаряя его способностью лететь на крыльях радости». Радость ассоциирована в русском сознании с двумя стихиями: огнем и жидкостью – вспомним описание радости у В. А. Успенского: «…Радость – легкая светлая жидкость (в противовес горю, которое коннотируется как тяжелая тягучая жидкость – М. Г.). Радость тихо разливается в человеке, иногда бурлит, играет, искрится, переполняет человека, переплескивается через край. По-видимому, она легче воздуха: человек от радости испытывает легкость, идет, не чуя земли под ногами, парит и, наконец, улетает на седьмое небо» (6).
И последняя, крайне существенная и также подмеченная А. Б. Пеньновским особенность русской радости – ее альтруистичность: радость можно испытывать за другого, удовольствие за другого получить невозможно. «Показательно поэтому, – пишет автор статьи, – что глагол радоваться, как и прилагательное рад, управляет дательным падежом, в котором значение эмоционального каузатора совмещается со значением адресата: радость возвращается тому, кто является ее источником». Радость не только альтруистична, но и межличностна, ею, в отличие от удовольствия, можно заразиться и заразить, поделиться.
Итак, радость в русском языковом сознании – это:
1) живое существо;
2) женщина с крыльями;
3) огонь;
4) жидкость;
5) инфекция (заразная болезнь) с положительным знаком.
О ликовании и восторге скажем очень кратко, поскольку эти две эмоции никак не могут быть отнесены к базовым, хотя бы потому, что свойственны исключительно человеку, причем человеку социальному. Ликование, этимологически восходящее к «ликам», то есть к радостным крикам и возгласам (ЭСРЯ), отражает не столько саму эмоцию, сколько определенный тип поведения, сопровождающий при определенной конвенции выражение радости. Так, ликование, в отличие от радости, всегда открыто для наблюдения, сопровождается жестикуляцией и радостными криками, и поэтому не является интимным переживанием. В современном языке это слово описывается, подобно панике, как поведение толпы, употребляется крайне ограниченно и не дает нам возможности провести какие-либо реконструкции его мифологического образа или контекста.