Меняю курс
Шрифт:
Другим близким другом и товарищем отца был полковник Гамбоа. (После поражения карлистов он перешел в том же чине на службу в либеральную армию.) Гамбоа командовал Арлабанским кавалерийским полком в гарнизоне Витории. Он был полной противоположностью Итурральде. Небольшого роста, толстый, с очень добрым лицом. Я не мог представить его себе на поле боя. Влюбленный в кавалерию, он всегда носил трость с рукояткой в виде лошадиной головы и маленькую шпору - брелок на цепочке часов. С этими двумя вещами у меня было связано много детских иллюзий.
Друзья отца любили вспоминать карлистскую войну и говорили о ней восторженно. По их рассказам можно было составить довольно ясное представление о той атмосфере, в которой проходила эта война, столь отличавшаяся от нашей{5}.
Для примера процитирую несколько строк из письма одного старого товарища отца по училищу, лейтенанта из лагеря противника: «…с удивлением узнал, что ты командуешь позицией перед нами. Спешу послать тебе нежный привет, несмотря на наше теперешнее положение. Что касается меня, то дружбу, соединяющую нас, ничто не нарушит. Всей душой желаю, чтобы обстоятельства скоро уладились и мы получили возможность обнять друг друга…» И в конце приписка: «Поскольку имею сведения, что ты испытываешь нужду в пище, посылаю с подателем сего корзину яиц и маисовый хлеб, только что вынутый из печи…» В нашем семейном архиве я обнаружил и письма «претендента Карлоса VII», адресованные моему отцу, очень сердечные и дружественные. В одном из них он сообщал о назначении отца командиром своего эскорта.
Несколько писем относятся уже к послевоенному времени, когда многие карлисты находились в эмиграции. В одном из них, отправленном из Лондона в Париж, маркиз Эспелета писал: «…нам уже сообщили, что, перейдя границу, ты прежде всего продал пистолеты и лошадь, чтобы купить пианино. На это способен только такой сумасшедший, как ты…» Действительно, мой отец был истинным, страстным любителем музыки. [12]
Судя по рассказам и письмам эмигрантов, французские и английские аристократы хорошо приняли беглецов, в основном офицеров; они вполне пришлись ко двору и в Париже и в Лондоне. Власти не беспокоили их, а иногда даже приглашали на официальные празднества.
Как- то дон Самуэль Итурральде рассказал историю, которая очень заинтересовала меня. Кажется, он командовал одним из немногих отрядов дона Карлоса, уцелевших к концу войны. Они прикрывали отступление «претендента» к долине, расположенной рядом с французской границей. Там дон Карлос приказал остаткам своей армии построиться. Итурральде взволнованно, со всеми подробностями рассказывал, как дон Карлос проехал на лошади вдоль строя своих войск, а затем обратился к ним с проникновенными словами, которые его последние фанатичные солдаты выслушали со слезами на глазах. Одна из групп эскорта во главе с моим отцом проводила дона Карлоса до самой границы, где французы приняли его со всеми почестями.
На следующий день границу Франции перешла группа офицеров, не захотевших оставаться в Испании. Никем не задержанные, они прибыли в ближайший французский населенный пункт. В этой группе был и мой отец, которого сопровождал денщик Педро, не пожелавший расстаться с ним. Он находился при нем все годы эмиграции, а позже и в Испании, вплоть до последнего своего часа. Я очень любил Педро. В нашем поместье Сидамон он следил за лошадьми и, как хороший солдат, имел к ним особое пристрастие. Будучи еще совсем юным, я получил у него первые уроки верховой езды, которые позже помогли мне стать неплохим наездником.
После окончания войны с карлистами либеральное правительство объявило широкую амнистию. Всем офицерам, воевавшим на стороне противника, оставлялись воинские звания. Большинство из них вступило в правительственную армию. Мой отец отказался от военной карьеры. Возможно, потому, что материально был хорошо обеспечен и не нуждался в жалованье.
Через некоторое время после возвращения в Испанию отец женился на некой Мансо де Суньига. От нее он имел трех сыновей и дочь: Пако, Маноло, Фермина и Инесу. Часть года семья жила в Ла-Риохе, в поместье Сидамон, остальную часть - в Витории.
Моя мать, Мария Лопес-Монтенегро и Гонсалес де Кастехон, родилась в Логроньо. Ее семья занимала видное [13] положение и пользовалась большим влиянием в своей провинции. Я неоднократно слышал, что в салоне моего деда, где всегда за двумя-тремя карточными столами собиралась местная знать и подавали превосходный, красиво сервированный шоколад, славившийся на всю округу, бывали каноники, а иногда даже губернатор.
Первым мужем моей матери был Мансо де Суньига, брат первой жены моего отца. От этого брака родилось двое детей - Мигель и Росарио. Они тоже большую часть года проводили в Ла-Риохе, в поместье Канильяс, расположенном всего в 15 километрах от Сидамона. Через несколько лет мои будущие родители овдовели. Еще молодые, они остались с детьми, доводившимися друг другу родными кузенами и жившими в почти соседних поместьях. Как и следовало ожидать, все закончилось тем, что родители поженились, и от этого брака в 1894 году родился я. У меня уже было три брата и сестра со стороны отца, носивших имя Идальго де Сиснерос и Мансо де Суньига, и брат и сестра со стороны матери, называвшихся Мансо де Суньига и Лопес-Монтенегро. Я получил имя Идальго де Сиснерос и Лопес-Монтенегро. Эту сложную путаницу с фамилиями мне приходилось разъяснять на протяжении всей своей жизни тысячу раз.
После смерти отца в 1903 году мы переехали в Виторию. Еще совсем ребенком, быть может шести лет от роду, я стал посещать школу Маристов{6}. В Витории мы жили вчетвером: моя мать, сестра Росарио, брат Мигель и я. Мигеля, учившегося в то время в кавалерийском училище в Вальядолиде, мы видели редко. Мои братья по отцу с нами не жили, хотя тоже находились в Витории. Летом они приезжали в Сидамон, где я иногда составлял им компанию.
В то время семья для меня состояла лишь из матери и сестры Росарио. Нас объединяла тесная дружба, и я питал к ним горячую любовь - естественное чувство к матери и сестре. Жизнь наша протекала спокойно, при полном материальном благополучии. У нас жили две служанки, веселые и симпатичные друзья моего детства.
Моя мать была очень религиозной. Почти ежедневно она ходила слушать мессу и часто по вечерам проводила время в монастыре Кармелитов{7}, расположенном на нашей улице. Иногда я сопровождал ее в церковь, но внутрь обычно [14] не заходил, ожидая у входа, чтобы вместе вернуться домой. Мне очень нравилось бывать с матерью. Кажется, мое общество ей тоже доставляло удовольствие. Мы питали искреннее доверие друг к другу. Тогда у меня еще не было никаких секретов от нее. Преданная католичка, она уважала взгляды других на религию и в течение всей своей жизни проявляла много такта и терпения, чтобы сделать меня религиозным по убеждению. Она добилась того, что религия стала для меня неоспоримой истиной, совершенно естественной частью моей жизни.
Уже в школе нас начали интересовать девушки. Те, кто был постарше, стремились завести невест; этому вопросу придавалось большое значение. Смешно вспоминать, каким сильным, несмотря на молодость, было в нас желание - чисто испанская черта - слыть дон Жуаном. Ведь тогда остальные будут восторгаться нами! Уже с первых шагов наших взаимоотношений со слабым полом мы проявляли глупое тщеславие, чванство, желание прослыть покорителями женских сердец.
Большое значение в школе придавалось торжественному акту первого причастия. Готовить к нему нас начали за несколько недель: читали лекции о том, что такое причастие, а последние три дня никуда не выпускали, чтобы подвергнуть настоящей бомбардировке проповедями. Говорилось в них в основном об ужасах ада, страданиях, ожидавших нас, и крохотных возможностях спастись от них. Проповеди читал монах, славившийся суровостью и стремившийся, видимо, подтвердить свою репутацию. В конце концов всех нас одолел ужас, и мы желали только одного: как можно лучше подготовиться к первому причастию, то есть очиститься от всех грехов. В это время передо мной впервые вполне осознанно стал вопрос о моих религиозных убеждениях.