Мэри Бартон
Шрифт:
– Мэри! Мэри! Я не могу оставить тебя. Ты говоришь так холодно, будто мы чужие. А мое сердце всегда с тобой. Я знаю, почему ты просишь меня уйти, но…
Он говорил так громко и взволнованно, что она коснулась его плеча и с любовью и укором взглянула ему в глаза. Когда она заговорила, губы ее дрожали, и он чувствовал, что она трепещет всем телом:
– Милый Джем! Я говорила бы тебе о любви больше, если бы однажды мне не пришлось заявить о ней открыто. Вспоминай об этом, Джем, если тебе когда-нибудь покажется, что я холодна. Любовь, которая у меня в сердце, потом будет и в словах,
И с этими словами она оставила его. Опасаясь, что он все-таки попытается пойти с ней, она почти пробежала расстояние, отделявшее ее от знакомой двери.
Ее рука коснулась щеколды – миг, и дверь отворилась.
Она увидела отца. Он сидел неподвижно и даже не повернул головы, чтобы посмотреть, кто вошел. Правда, может быть, он узнал ее шаги.
Он сидел у огня, я должна была бы сказать – у очага, ибо огня в нем не было. Холодная решетка была засыпана серой золой, которую давно уже никто не выгребал. Он занял свое обычное место по привычке, которая одна теперь управляла движениями его тела. Казалось, что вся его энергия, и телесная и духовная, устремилась внутрь, на защиту какой-то цитадели жизни, чтобы спасти ее от грозного губителя – совести.
Он сидел сжав ладони, переплетя пальцы. Обычно такая поза выражала решимость, но он принял ее случайно, и она говорила только о слабости, – чтобы изменить ее, достаточно было бы легкого прикосновения – казалось, хватило бы и удара соломинкой.
Лицо его так осунулось и исхудало, что походило бы на череп, обтянутый кожей, если бы не выражение мучительного страдания, говорившее о том, что это живой человек. При виде его у вас заныло бы сердце, как бы сильно вы ни осуждали его преступления.
И его дочь, увидев его слабость, гнетущую печаль на его лице, забыла и про это преступление, и про все на свете. Как я уже говорила, прежде ей было трудно совместить образ отца с образом убийцы. Но теперь это стало вообще невозможным. Это ее отец! Ее милый, дорогой отец, которого сейчас, когда он так страдает, она любит еще сильнее, чем раньше, какой бы ни была причина этих страданий. Об его преступлении она не хочет больше думать, она забудет о нем.
И она нежно ухаживала за ним, оказывала все услуги, какие только могло подсказать ей любящее сердце, а руки – исполнить.
У нее было с собой немного денег – ведь ей заплатили за то, что она приезжала давать показания в суде, и, когда сумерки сменились ночным мраком, она выскользнула из дому, чтобы купить самое необходимое.
Никто не мог бы сказать, каким образом еще тлевший в его теле огонек жизни не погас совсем за те дни, что он прожил один. В доме не было ни угля, ни свечей, ни еды, как и тогда, когда Мэри покидала его.
Она торопливо шла домой, но, проходя мимо двери Джоба Лега, остановилась. Джем, конечно, уже давно ушел; несомненно также, что он, сославшись на какую-нибудь убедительную причину, уговорил Маргарет не навещать Мэри сегодня вечером, иначе она
Но завтра – разве не придет она завтра? А кто так чуток к различным оттенкам тона, к вздохам и даже к молчанию, как слепая Маргарет?
Однако она торопилась скорее вернуться к отцу и, не раздумывая больше, открыла дверь.
– Это Мэри Бартон! Я узнаю ее дыхание! Дедушка, это Мэри Бартон!
Мэри была очень тронута радостью, с которой встретила ее Маргарет, и этим открытым выражением любви, и не могла удержать слез. Ослабевшая и взволнованная, опустилась она на первый попавшийся стул.
– Ну-ка, ну-ка, Мэри! Вид у тебя совсем другой – не то, что в последний раз. Надеюсь, ты подтвердишь, что мы с Джемом хорошие сиделки. Если не будет другой работы, я возьмусь за эту. А у Джема теперь, я думаю, пожизненное место? Ну ладно, ладно, не нужно так краснеть, девочка! Теперь-то вы с ним знаете, что на душе друг у друга!
Маргарет держала ее за руку и мягко улыбалась.
Джоб Лег поднял свечу и начал неторопливый осмотр.
– Так, щечки слегка порозовели – немного, но когда я видел тебя последний раз, губы у тебя были белые, как бумага. Носик чуть-чуть заострился – ты сейчас стала больше похожа на отца, чем раньше. Господи! Что с тобой, голубушка? Тебе дурно?
Ей действительно стало дурно при упоминании об отце, но она все же поняла, что должна что-то сказать или будет поздно.
– Отец вернулся домой! – сказала она. – Но ему очень плохо, я никогда еще не видела его таким. Я просила Джема не приходить к нам, чтобы не тревожить его.
Она говорила быстро и (как ей казалось) неестественным тоном. Но они как будто не заметили этого, а также не поняли и намека на то, что сейчас ее отцу лучше побыть в одиночестве, ибо Джоб Лег сразу же отложил насекомое, которое накалывал на большую булавку, и воскликнул:
– Твой отец вернулся! А Джем и не упомянул об этом! Да еще больной! Я сейчас же зайду и потолкую с ним, чтобы его развлечь. Я всегда знал, что эти его делегатские дела до добра не доведут.
– Ах, Джоб! Отцу это будет вредно – он слишком сильно болен! Не приходите… Конечно, я знаю, что вы хотите помочь ему, но сегодня. Нет, нет, – сказала она наконец в отчаянии, видя, что Джоб упрямо продолжает убирать свои вещи, – вы не должны приходить к нам, пока я не зайду или не пришлю за вами. Отцу очень плохо и может стать хуже, если рядом будут чужие люди. Пожалуйста, не приходите. Я буду каждый день забегать к вам и рассказывать, как он себя чувствует. А теперь мне пора идти к нему. Милый Джоб! Добрый Джоб! Не сердитесь на меня. Если бы вы знали все, вы пожалели бы меня.
Она добавила это потому, что Джоб начал возмущенно ворчать, и даже Маргарет пожелала ей доброй ночи очень сдержанным тоном. А Мэри в эту минуту очень нуждалась в теплом участии, и ей была невыносима мысль, что такой добрый и преданный друг, как Джоб Лег, сочтет ее неблагодарной. Хотя ее рука уже лежала на дверной ручке, она быстро повернулась, подбежала к Джобу и, порывисто обняв его за шею, поцеловала сначала его, а потом Маргарет. Затем, обливаясь слезами, но не сказав ни одного слова, она быстро вышла и поспешила домой.