Мерлин
Шрифт:
Дни ползли медленно, и на сердце у меня становилось все тяжелее. Мои близкие где-то в этих холмах ищут меня, беспокоятся. В ту пору я еще не мог увидеть их мысленным взором, но на расстоянии ощущал тревогу былых спутников и чувствовал, как им плохо. По ночам я горько рыдал на соломе, вспоминая о тех неприятностях, что причинил матери, и о тяготах, что ей приходится из-за меня сносить.
Великий Свет, молился я, прошу, услышь меня! Утешь их, дай им знать, что я жив. Обнадежь их, пусть знают, что я вернусь.
Молитва эта надолго стала моей поддержкой. Да, нередко я шептал ее со слезами. Спустя четыре дня глубоких раздумий Герн-и-фейн взяла меня за руку, усадила на камень возле своих ног и начала говорить. Я не понимал ни слова, но слушал внимательно и вскоре начал различать определенный ритм. Время от времени я кивал, чтобы показать свое усердие.
Она собрала лицо морщинками, обвела рукой подземное убежище, все и всех в ней.
— Фейн, — произнесла она несколько раз подряд, пока я не повторил за ней.
— Фейн, — сказал я, улыбаясь. Улыбка сотворила чудо. Подземные жители — веселый народ, улыбка у них означает гармонию с жизнью, и в этом они правы.
— Герн-и-фейн, — произнесла она затем, ударяя себя в грудь.
— Герн-и-фейн, — повторил я, потом сам ударил себя в грудь и сказал: — Мирддин. — Я нарочно употребил кимрскую форму своего имени, надеясь, что так будет ближе к их речи. — Мирддин.
Она кивнула и несколько раз повторила слово, радуясь, что дар богов оказался таким смышленым. Она указала по очереди на соплеменников, занятых своими разнообразными делами. «Вриса, Элак, Ноло, Тейрн, Беона, Рилла...». Я старался повторять за ней, и поначалу мне это удавалось, но потом она стала называть неодушевленные предметы — землю, небо, холмы, облака, реку, камни, — и я сбился.
Так закончился первый урок, положивший начало череде дней, когда я внимал Герн-и-фейн, как некогда Давиду и Блезу.
Вриса тоже взялась за мое воспитание. Первым делом у меня забрали одежду, а взамен выдали шкуры. Я испугался, пока не увидел, что она аккуратно сложила мои вещи в отдельную корзину и подвесила ее под потолочной балкой. Может быть, я уйду нескоро, но по крайней мере в своей одежде. Потом она вывела меня наружу, без умолку щебеча, поминутно обнажая в улыбке белые зубы и приговаривая: «Мы тебе рады, большой-прибыток. Ты теперь семья».
Она радовалась, когда я выучил ее имя и научил произносить свое. Все племя вопило от восторга, узнав, что меня зовут «Сокол» — выходило, что меня и впрямь послали Родители. Они с нетерпением следили за моими успехами в языке, любой пустяк приводил их в восхищение. Сидя за ужином у огня, они могли бесконечно рассказывать друг другу о моих достижениях. Сперва я относил это на счет своего особого статуса, но потом узнал, что так они относятся к детям вообще.
Они относились к детям, как другие относятся к чтимым гостям, — с вниманием и уважением. Само присутствие малышей становилось источником радости и поводом к ликованию. По летам я был для них почти взрослый, но, как неотесанный дикарь, оставался на положении дитяти, пока не освоил правила поведения. Вот почему первые месяцы я бывал среди детей не меньше, чем в обществе их родителей.
Лето пронеслось незаметно. Я изо всех сил учил язык, чтобы рассказать, как тревожусь о своих близких, и узнать, зачем меня держат.
Возможность представилась как-то холодной ночью вскоре после Лугназада. Мы, как нередко бывало, сидели у костра под звездами на самой вершине холма. Элак и Ноло — первый и второй мужья Врисы — вместе с несколькими соплеменниками провели весь день на охоте и, поужинав, стали рассказывать о дневных впечатлениях.
В наивной простоте Элак повернулся ко мне и сказал:
— Видели людей-больших в кривой балке. Все ищут дитя-прибыток.
— Все? — спросил я. — Ты и раньше об этом знал?
Он улыбнулся и кивнул, Ноло тоже закивал и добавил:
— Мы давно их видим.
— Почему же мне не сказали? — спросил я, стараясь не злиться на них.
— Мирддин теперь фейн. Будешь фейн-брат. Скоро уходим; люди- большие поищут и уйдут.
— Уходим? — Гнев мой испарился. Я повернулся к Врисе. — Что Элак говорит? Куда мы уходим?
— Скоро снег. Уйдем в другой дом, фейн-брат.
— Когда? — Отчаяние, подобно тошноте, подкатило к горлу.
Вриса пожала плечами.
— Скоро. До снега.
Ну разумеется, я должен был догадаться: Обитатели холмов не могут долго оставаться на одном месте. Почему-то я не подумал, что скоро придет пора перебираться на север, в зимнее жилище.
— Отведите меня к ним, — сказал я. — Мне надо их видеть.
Вриса нахмурилась и повернулась к Герн-и-фейн. Та легонько покачала головой.
— Нельзя, — отвечала она. — Люди-большие приберут дитя-прибыток.
В их языке нет слова «украсть», они говорят «прибрать», и, надо сказать, сами изрядные мастера прибрать то, что плохо лежит.
— Я был человек-большой, прежде чем стать фейн-братом, — сказал я. — Мне надо попрощаться.
Они удивились. Для них не существует прощания и разлуки — даже смерть не воспринимается как окончательное расставание. Просто человек отправляется в путь, как, скажем, на охоту, и может в любой день вернуться в ином теле.
— Что значит «по-про-ща-тя»? — спросила Вриса. — Не знаю такого.
— Надо сказать им, чтоб прекратили поиски, — объяснил я. — Ушли из кривой балки и вернулись домой.