Мёртвая зона
Шрифт:
– На улице – кошмар, – пояснила Эллисон. Она слышала те же слова уже от шести пациентов. Вообще-то Эллисон, славная девушка, сегодня утром была на взводе.
– Вы уж извините меня, – проговорил мистер Старрет. – На улице, наверное, очень скользко.
– Не то слово, – смягчившись, отозвалась Эллисон. – Если бы я не взяла полноприводный внедорожник мужа, ни за что не добралась бы сюда.
Мистер Старрет нажал на кнопку и приподнял кровать, чтобы с удобством позавтракать. Кровать приводил в движение маленький, но шумный моторчик. Туговатый на ухо, мистер Старрет всегда усиливал звук в телевизоре. Как он в шутку сказал жене, парень
Эллисон поставила поднос на место и сказала, чуть повысив голос, чтобы перекрыть шум моторчика и звук телевизора:
– На холме Стейт-стрит много машин занесло в кювет.
На другой кровати Джонни Смит тихо произнес:
– Все на 19. Мы играем или уходим. Моей девушке нехорошо.
– Знаете, а йогурт очень даже ничего. – Мистер Старрет не выносил йогурт, но старался задержать Эллисон под любым предлогом. Оставшись один, он непрестанно щупал свой пульс. – Вкусом он напоминает лесной орех.
– Вы ничего не слышали? – спросила Эллисон и нерешительно обернулась.
Мистер Старрет положил пульт на кровать, и жужжание моторчика стихло. На экране Элмер Фадд выстрелил в кролика Багза Банни и промахнулся.
– Это в телевизоре, – сказал мистер Старрет. – Или я что-то пропустил?
– Думаю, ничего. Наверное, это ветер за окном. – У нее разболелась голова – слишком много дел, а людей мало. Эллисон помассировала виски.
Уже в дверях она остановилась и снова посмотрела на второго больного. Он чуть изменил положение, или ей кажется? Наверняка показалось.
Эллисон вышла из палаты, катя перед собой тележку с подносами. Как она и опасалась, утро действительно выдалось ужасным, и к обеду голова раскалывалась. Поэтому она не вспоминала о том, что ей почудилось в палате 619.
Однако в последующие дни Эллисон все чаще посматривала на Джонни Смита и к марту уже почти не сомневалась, что его тело чуть выровнялось и выходило из позы эмбриона. Очень и очень постепенно, но все же! Она хотела кому-нибудь сказать об этом, но так и не решилась. В конце концов, она лишь простая санитарка. И это не ее дело.
2
Джонни решил, что видит сон.
Он находился в каком-то темном и мрачном месте, похожем на коридор. Потолок терялся высоко наверху, и его не было видно. Стены из темной хромированной стали выдвигались вперед и раскрывались. Он был один, но издалека доносился голос. Знакомый голос произносил слова, сказанные в другое время и в другом месте. Этот голос внушал ему страх. Он звучал, то нарастая, то затихая, и натыкался на темные стальные стены, совсем как оказавшаяся в ловушке птичка из воспоминаний детства. Она залетела в отцовский сарай для инструментов и, запаниковав, начала метаться. Она пыталась найти выход, пока не разбилась насмерть, налетев на стену. В голосе звучала та же обреченность, что и в отчаянном писке птицы, понимавшей, что ей уже никогда не выбраться.
– Всю жизнь строишь планы, стараешься… – глухо звучал невидимый голос. – Всегда стараешься как лучше, а сын приходит домой с волосами до задницы и заявляет, что президент Соединенных Штатов – полный кретин! Кретин! Это же надо! Я не…
Осторожно! – хотел крикнуть Джонни и предупредить голос, но не смог. Что за опасность? Он не знал. Джонни даже не знал, кто он сам, хотя смутно подозревал, что некогда был учителем или проповедником.
Господи Иисусе… послышался далекий голос, и в нем звучала обреченность и тоска. Господи…
И тишина! Замерли последние звуки. Потом все повторялось сначала – снова и снова.
А затем – он не ведал, сколько прошло времени, ибо время в том месте не имело никакого значения – Джонни начал пробираться по коридору и окликать голос (а может, ему так казалось), надеясь, что вместе им удастся выбраться оттуда или хотя бы поддержать друг друга в беде.
Однако голос (далекий и слабый) продолжал удаляться, пока не превратился в эхо от эха. И наконец, пропал вовсе. Теперь Джонни остался один и сам пробирался по пустынному коридору с темными тенями. И в нем крепла уверенность, что это не видение, не мираж и не сон, во всяком случае, в общепринятом смысле. Как будто он застрял где-то посередине между миром живых и миром мертвых. И к какому миру он продвигался?
Джонни окружали странные и пугающие образы. Подобно призракам, они заполняли пространство сзади, спереди и по бокам, пока он не оказался в их плотном и жутком кольце. Они касались его, внушали благоговейный страх, почти ужас. Джонни слышал все эти приглушенные голоса чистилища. Вот в темноте крутится «Колесо фортуны», мелькают красное и черное, мелькают жизнь и смерть, и «Колесо» постепенно замедляет ход. На что он поставил? Джонни не помнил, а следовало бы, потому что на кону стояло его существование. Остаться или уйти? Или одно, или другое. Его девушке нехорошо. Ее надо отвезти домой.
Вскоре в коридоре чуть посветлело. Сначала Джонни решил, что это игра воображения, сон, который он видел во сне, если такое вообще возможно, но в конце концов свет стал слишком ярким, поэтому не мог быть иллюзией. Да и сам коридор уже не казался видением. Стены начали темнеть и были уже едва различимы, а потом их цвет сменился печально-серым, похожим на сумерки теплого и хмурого мартовского дня. Да и вообще Джонни теперь находился вовсе не в коридоре, а в каком-то помещении – или в чем– то, похожем на помещение, где вместо стен были тончайшие пленки, похожие на плаценту, а сам он напоминал младенца, ожидающего момента рождения. Теперь Джонни слышал другие голоса, звучавшие тоже глухо и размеренно, но уже без всякого эха, и похожие на ропот безымянных богов, говоривших на языках, канувших в Лету. Постепенно этот ропот звучал все отчетливее, и Джонни уже разбирал слова.
Время от времени он открывал глаза (или ему так казалось) и различал источники этих голосов: яркие и светящиеся призрачные фигуры – сначала безликие. Они перемещались по комнате и иногда склонялись над ним. Джонни не пытался заговорить с ними, во всяком случае, вначале. Он решил, что оказался в потустороннем мире, а эти яркие пятна – ангелы.
Со временем эти призрачные фигуры, как и голоса, становились все отчетливее и обретали узнаваемые очертания. Однажды Джонни увидел мать: она склонилась над ним и прокричала что-то неразборчивое. Потом различил фигуру отца. Затем Дейва Пелсена из школы. И медсестры, которая приходила в палату, – ее звали то ли Мэри, то ли Мари. Лица и голоса приближались и сливались воедино, в нечто непонятное.