Мертвецы не танцуют
Шрифт:
А если он тверд в убеждениях, молод и беззаветен, то от него пули просто отскакивать будут, как горох от пустого лба, и дикие звери повиноваться станут, и – кто его знает, может, даже погань. Тому есть масса примеров в прошлом. Или вот еще – праведник велит горе перейти в другое место – и – бац – гора переходит.
Ну, про гору я пробовал уже, нет, не получилось. И ведь не горе приказывал, небольшому холмику – не получилось. А вот пули…
Пули, конечно, попадали.
Но не насмерть.
И к определению Гомера я вполне подходил – молод, тверд в убеждениях.
С другой стороны, герой он только тогда герой, когда у него есть в чем геройствовать. С чем бороться, где доблесть проявлять. Герою нужен враг, а еще лучше враги, да побольше, трудность, к которой нужно карабкаться.
А бывают герои без врагов?
Не бывают, говорил Гомер. Всегда найдутся те, кто преклонится ко злу. Как всегда, будут и те, кто встанет на сторону добра. И всегда между ними будет смерть.
Правда в этом есть, едва я устроился, как показался атаман. Враг, он выставился из щели и замер возле стены. Я прицелился.
Атаман дернул в сторону техники, в проржавевшие подъемники, видимо, размышлял примерно как я. А следующей моей мыслью была мысль о гранате. И тут же я понял, что атаман, скорее всего, подумает точно так же.
Выхватил гранату из сумки, вырвал кольцо, размахнулся, уже размахнувшись, понял, что не туда. Не туда кидать надо, и запустил гранату не в ржавую рухлядь, а рядом. И сам выскочил.
Опередил. Секунды, наверное, на полторы. Атаман действительно думал так, как я – он вылетел на дорогу, увидел гранату, кинулся на асфальт, плашмя, прикрывая одной рукой бок, другой голову.
И я тоже.
Взрыв.
По асфальту взрыв разошелся сильно. Сильно ударило в живот, надо было на печенку валиться, не догадался. Ничего И еще. Еще один взрыв, там, где я только что прятался. Усиленная граната, встречал. Над головой прошла плотная воздушная волна, вверх подбросило железо, пыль всколыхнулась и закрутилась в причудливую фигуру, я шарахнулся в сторону, передо мной упал покореженный ржавый ковш, наткнулся на него, спрятался.
Победа. Меня скрывало толстое железо, врага не защищало ничего. Он лежал на асфальте, может быть уже и вполне мертвый.
Не мертвый.
Атаман поднимался. Он был оглушен, покачивался, я мог его убить. В любую секунду. Он выкрикнул что-то, я не услышал.
Не знаю, что меня подтолкнуло. Желание проверить. Гомер бы за такое точно по ушам надавал бы, за дикие желания. Но Гомера нет, теперь я сам себе Гомер. Проверить. Я поднялся из-за ковша, двинулся навстречу атаману. Пыль продолжала клубиться, ее подхватил внезапный сквозняк, заиграл, мне всегда казалось, что сквозняки живые, кто-то у нас считал их неприкаянными душами.
Я шагал ему навстречу.
Пусть он стреляет первым.
Атаман вскинул винтовку.
Осечка, сейчас должна обязательно случиться осечка, ну…
Выстрел. Пуля чирканула по левому плечу. Я выстрелил в ответ. Голова разлетелась рваными ошметками, туловище сделало нелепое движение руками и завалилось.
Начали стрелять из вокзала. Из двух мест, перепуганно и бессмысленно. Они перепугались и стреляли мимо. Этого и следовало ожидать – в банде по-настоящему хорошо стреляет всегда только один – атаман. Вожак. Других хороших стрелков он выбивает, чтобы никто не пытался ему противостоять, остаются только дрянные, лизоблюды и твари. Вот как эти.
Я поднял винтовку вожака. Неплохая, но у Петра есть и получше. Ладно, ничего, пойдет.
Стреляли двое. Из одного окна. Дураки, не додумались в разных засесть. Двое, остальные уже, наверное, бегут.
Прицел немного сдвинулся от падения, но ничего, второй и третьей пулей снял обоих.
Дальше было просто и неинтересно. Еще пятеро. Никто не захотел сдаться. Двое пытались убежать по платформе. Бежали, бежали. Стрелять из винтовки противно. Как-то игрушечно. Ни звука, ни отдачи. Но эффектно, конечно. Возможно, в городе винтовка и имеет смысл. Хотя я рад, что живу с карабином. Благодаря этому я, в отличие от городских, умею рассчитывать силы и беречь заряды. Стрельба из винтовки суетна, приучает к необязательности. Сколько этих стрелков осталось лежать по канавам, сколько их подъедено падалыциками?
А я жив.
Еще двое пытались защищаться. Пистолеты у них были. К тому времени я уже перезарядился, жалкие, они не заслуживали пулю из карабина, в одного я метнул секиру, в другого лопату.
Восемнадцать, кажется, должно быть. Но тут меньше валяется, явно меньше, самые умные дали деру после того, как я пристрелил старшего.
Повезло.
Последним был художник. Он пытался забраться под скамейку, визжал и, кажется, что-то кричал, объяснял.
– Они… пришли… в глаз, ты представляешь, в глаз… Айвазик… А я… Я…
– Ты что, Айвазик?
Айвазик. Тот, который стены расписывает. Интересно.
– Ты нарисовал? – спросил я.
– Нет, не я… Не я… Они заставили!
– Они заставили, значит…
Я поглядел на стены. Повнимательнее. Врет, конечно. Врет. Не люблю, когда врут. Слишком уж хорошо нарисовано, видно, что человеку нравилось, пока работал, погань – как живая получилась, а люди… Видно было, что им больно.
– Почему же ты тогда старался? А?
– Я не старался…
Глаза мне его не нравились. Нет, я догадывался, что он врет, я вранье издалека чувствую. Но его глаза мне сами по себе не нравились, черные, почти без белков.
Я стал заряжать карабин. Медленно. Тщательно. Не спеша.
– Художник должен отражать мир… – продолжал Айвазик. – Мир такой, я не виноват… Я только рисую, я отражатель… Вот…
Он схватил ружье. Вообще-то у него был шанс, я очень редко стреляю в безоружных… Хотя нет, не было. Я не собирался его оставлять. Нельзя прощать поганых.
Айвазик заорал и выстрелил. И снова – чиркнуло по шлему. Я даже назад качнулся. Шлем. Если бы не шлем…
Вряд ли это понравилось бы моему затылку. Наверное, я был бы мертв. Окончательно и навсегда.