Мертвые души (Том 1)
Шрифт:
– А вот черти-то тебя и припекут! скажут: "А вот тебе, мошенница, за то, что барина-то обманывала!", да горячими-то тебя и припекут!
– А я скажу: "Не за что! ей-богу, не за что, не брала я..." Да вон она лежит на столе. Всегда понапраслиной попрекаете!
Плюшкин увидел, точно, четвертку и на минуту остановился, пожевал губами и произнес:
– Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи только одно слово, а она уж в ответ десяток! Подика принеси огоньку запечатать письмо.
Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое: сгорит - да и нет,
Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и взявши в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого пробела.
И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!
Грозна страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: "Здесь погребен человек!", но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости.
– А не знаете ли вы какого-нибудь вашего приятеля, - сказал Плюшкин, складывая письмо, - которому бы понадобились беглые души?
– А у вас есть и беглые?
– быстро спросил Чичиков, очнувшись.
– В том-то и дело, что есть. Зять делал выправки: говорит, будто и след простыл, но ведь он человек военный: мастер притопывать шпорой, а если бы хлопотать по судам...
– А сколько их будет числом?
– Да десятков до семи тоже наберется.
– Нет?
– А ей-богу так! Ведь у меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня есть и самому нечего... А уж я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то:
отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская душа стоит в пятистах рублях.
"Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим", - сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать... но что это такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.
– А сколько бы вы дали?
– спросил Плюшкин и сам ожидовел: руки его задрожали, как ртуть.
– Я бы дал по двадцати пяти копеек за душу.
– А как вы покупаете, на чистые?
– Да, сейчас деньги.
– Только, батюшка, ради нищеты-то моей, уже дали бы по сорока копеек.
– Почтеннейший!
– сказал Чичиков, - не только по сорока копеек, по пятисот рублей заплатил бы! с удовольствием заплатил бы, потому что вижу почтенный, добрый старик терпит по причине собственного добродушия.
– А ей-богу, так! ей-богу, правда!
– сказал Плюшкин, свесив голову вниз и сокрушительно покачав ее.
– Всё от добродушия.
– Ну, видите ли, я вдруг постигнул ваш характер. Итак, почему ж не дать бы мне по пятисот рублей за душу, но... состоянья нет; по пяти копеек, извольте, готов прибавить, чтобы каждая душа обошлась, таким образом, в тридцать копеек.
– Ну, батюшка, воля ваша, хоть по две копейки пристегните:
– По две копеечки пристегну, извольте. Сколько их у вас? Вы, кажется, говорили семьдесят?
– Нет. Всего наберется семьдесят восемь.
– Семьдесят восемь, семьдесят восемь, по тридцати копеек за душу, это будет...
– здесь герой наш одну секунду, не более, подумал и сказал вдруг:
– это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек!
– он был в арифметике силен. Тут же заставил он Плюшкина написать расписку и выдал ему деньги, которые тот принял в обе руки и понес их к бюро с такою же осторожностью, как будто бы нес какую-нибудь жидкость, ежеминутно боясь расхлестать ее. Подошедши к бюро, он переглядел их еще раз и уложил, тоже чрезвычайно осторожно, в один из ящиков, где, верно, им суждено быть погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп, два священника его деревни, не погребут его самого, к неописанной радости зятя и дочери, а может быть, и капитана, приписавшегося ему в родню. Спрятавши деньги, Плюшкин сел в кресла и уже, казалось, больше не мог найти материи, о чем говорить.
– А что, вы уж собираетесь ехать?
– сказал он, заметив небольшое движение, которое сделал Чичиков для того только, чтобы достать из кармана платок.
Этот вопрос напомнил ему, что в самом деле незачем более мешкать.
– Да, мне пора!
– произнес он, взявшись за шляпу.
– А чайку?
– -Нет, уж чайку пусть лучше когда-нибудь в другое время.
– Как же, а я приказал самовар. Я, признаться сказать, не охотник до чаю:
напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная. Прошка! не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на то же место, или нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам. Прощайте, батюшка, да благословит вас бог, а письмо-то председателю вы отдайте. Да! пусть прочтет, он мой старый знакомый. Как же! были с ним однокорытниками!
Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка проводил его со двора, после чего велел ворота тот же час запереть, потом обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли на всех углах, колотя деревянными лопатками в пустой бочонок, наместо чугунной доски; после того заглянул в кухню, где под видом того чтобы попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею и, выбранивши всех до последнего за воровство и дурное поведение, возвратился в свою комнату.