Мёртвый гость. Сборник рассказов о привидениях
Шрифт:
«Вот в этом случае вы заблуждаетесь, милая, — возразил последний — друг дома, веселый седовласый человек и автор очень умных книг о темных периодах немецкого средневековья. — В ходе моих штудий я сталкивался со многими загадочными явлениями в жизни отдельных людей и народов, которые не поддаются никакому критико-историческому объяснению и без тонкого знания человеческой души и патологического анализа вообще кажутся непостижимыми. Я не собираюсь угостить вас одной из многочисленных историй о призраках, которыми кишат хроники и протоколы процессов над ведьмами, a расскажу об одном случае из моей собственной жизни, от которого, правда, вряд ли кого-то проберет дрожь, но который, тем не менее; трудно объяснить, не веря в возможность проникновения в нашу реальность сверхчувственного мира. Кроме того, все это произошло не в течение обязательного в таких случаях полуночного часа, a — в порядке исключения — средь бела дня.
Единственное,
Могу сообщить не только год, но и день, когда это со мной случилось: шестнадцатого июля 1855 года. Десятого числа в Лейпциге я получил степень доктора и сразу же поехал к одной милой пожилой чете — к моим дяде с тетей, — чтобы отдохнуть после треволнений, связанных с защитой диссертации, у этих замечательных людей, которые после преждевременной смерти моих родителем приняли меня когда-то как сына. Они жили в Дрездене, в небольшом домике нового города. Излишне будет говорить о том, что они меня встречали, как триумфатора — со всеми почестями. Но, несмотря на самый лучший уход, я по-прежнему оставался нервным, тощим и бледным, так что утром пятого дня тетя открыла мне, что для укрепления моих подорванных жизненных сил необходимо что-то более существенное. B таких случаях, по ее словам, не было ничего более полезного, чем пребывание на свежем воздухе в лесу или в горах, поэтому они с дядей решили отправить меня в Саксонскую Швейцарию.
С отдыхом на природе я был в принципе согласен — но только не там, куда меня отправляли. Уже в те времена в разгар лета все дорожки и тропинки там настолько вытаптывались туристами и просто любителями летней прохлады, что рассчитывать на спокойный отдых в этой толкотне не приходилось.
И кроме того: как только тетя начинала наседать на меня со своими планами, в моей памяти сразу же всплывало воспоминание об одном близлежащем тихом уголке, который я, будучи еще студентом, часто посещал во время каникул в Дрездене: это была небольшая гостиница на правом берегу Эльбы и в нескольких минутах ходьбы от Лошвица, стоявшая на возвышении, в окружении садов. K моему большому огорчению, когда я недавно побывал в тех местах, мне сказали, что на ее месте давно стоит прекрасная большая вилла. B прежние времена гостиница принадлежала одной молодой супружеской паре, с которой я поддерживал дружеские отношения, поскольку искренне любовался бодрым мужчиной и его грациозной маленькой женой. Весьма недурным мне показалось их вино, и, кроме того, я научился ценить тишину звездных ночей, сидя на возвышающемся над берегом реки балконе.
Это была одна из тех небольших гостиниц старого пошиба, которые посещали только солидные бюргерские семьи, пившие там свой неизменный жидкий кофе, и изредка — люди, совершавшие прогулку. Дело в том, что супружеская чета была достаточно состоятельной, чтобы позволить себе пренебречь перестройкой своего скромного предприятия во входившем уже тогда в моду более элегантном стиле.
Сдавали ли мои приятели комнаты для гостей, я, правда, не знал, однако не сомневался, что они не откажут мне в ночлеге в одной из комнат их старого дома.
И вот я с дорожной сумкой шагал в жаркое послеобеденное время по знакомой набережной. За те два года, пока я не бывал в этих местах, здесь ничего не изменилось. Ни один из загородных домов — a они все были мне так хорошо знакомы — не был заново окрашен, и ни один новый павильон не был разбит среди бурно разросшихся деревьев, раскинувших цветущие ветви над оградами садов. Дорога к реке, как и прежде, казалась нехоженой, поскольку обычно люди пользовались проселочной, петлявшей между домами, и царившее вокруг безмолвие нарушал лишь едва слышный плеск волн, перемывавших прибрежный гравий.
B доме, куда я наконец пришёл, тоже все осталось по-старому. По тем же самым исхоженным каменным ступенькам я поднялся к калитке в заборе, которую — к выгоде знавших ее секрет — можно было открыть и снаружи. Узкая тропинка в хозяйском саду была по-прежнему неухоженной и заросла травой. Только друзья дома и кое-кто из гостей знали этот вход. Менее знакомой публике, чтобы войти, приходилось подниматься выше. Так как среди посетителей, сидевших там, мне могли встретиться и знакомые, я предусмотрительно решил зайти с заднего фасада дома, поскольку никому не хотел выдавать своего убежища. Там я встретил старую Арзель, непременную принадлежность семьи и мою особую покровительницу. Она так радостно приветствовала меня, как обычно встречают пропавшего без вести, и, так как я сказал, что сначала охотнее перекинулся бы парой слов с хозяевами, чем стал бы налегать на еду, провела меня в комнату на втором этаже, побежав сразу же за хозяевами, которые как раз были заняты какими-то делами в находившейся неподалеку экономии.
Таким образом, у меня было достаточно времени для того, чтобы осмотреться в комнате, куда я еще не заходил ни разу. Она была обставлена старой мебелью, но очень чистая — с цветочными горшками на подоконниках; с чудными розами в вазе, стоявшей на столе перед диваном, застеленным покрывалом из конского ворса; с канарейкой, заливавшейся в большой клетке у открытого окна, за которым легкий вечерний ветерок гулял в темных кронах каштанов. На стене над диваном висели в потускневших рамах три фамильных портрета в натуральную величину: слева — видный мужчина, одетый по моде двадцатых годов; справа — дородная женщина в богатом наряде прежних лет и с завернутым в вышитые пеленки ребенком на руках; между ними — портрет девушки в пору первого цветения юности, в одежде времен Империи, который привлек мое внимание намного больше остальных двух — но не какой-нибудь особенной красотой, нет: ее лицо, смотревшее прямо на зрителя, казалось чрезмерно круглым, да и вздернутый носик и слегка толстоватые губы не вполне соответствовали моим представлениям об очаровательной женской головке. Однако ее глаза — большие, черные и с громадными ресницами — имели такое трогательно-невинное и в то же время безотчетно-грустное выражение, что я был просто очарован ими. Она была в белом, украшенном по верхней кромке голубой вышивкой платье, туго стянутом поясом почти под грудью. Изящная шея была открыта, a обнажённые руки лишь слегка прикрывала полоска узкой красной шали. На ее голове вились короткие каштановые волосы (так называемая прическа „под Тита“). В руке она держала распустившийся бутон белой розы, a на ее безымянном пальце красовалось золотое кольцо с синим камнем в форме сердечка.
Я, кажется, не менее десяти минут рассматривал это милое существо, уже давно покинувшее этот мир, — и вдруг дверь открылась и в комнату вошел хозяин дома, a за ним — его жена, чья некогда изящная фигура теперь заметно округлилась. На руках она несла годовалого ребенка — объяснение столь неожиданной перемены.
Оба самым любезным образом приветствовали меня, поругав за мое длительное отсутствие, и с гордостью показали милого ангелочка, посланного им Господом и увенчавшего тем самым их супружеское счастье. Да и в остальном все эти два года дела у них шли как нельзя лучше: увеличилась выручка от розничной торговли вином; количество посетителей ресторана настолько возросло, что им пришлось построить в саду еще один, уже более вместительный зал, где с тех пор стали справлять свадьбы и другие семейные праздники.
Как бы ни желал я этой деятельной чете преумножения их земных благ, моим надеждам на покой и уединение не дано было осуществиться, и когда я, несмотря на это, спросил, могут ли мне предоставить на пару недель тихую комнатку в их доме, то хозяйка лишь выразила сожаление по этому поводу. Мансардную комнату они якобы переоборудовали под детскую, a в двух других расположилась супружеская пара из города с больным ребенком, которому необходим был отдых в деревне, однако тот часто не давал даже им спать по ночам своим кашлем и плачем, так что даже в единственной имеющейся у них свободной комнате я, по ее словам, не знал бы покоя ни днем, ни ночью. Повторяя „Как мне жаль!“, она неизменно добавляла, что никогда бы не приняла незнакомых, если бы знала о моем приезде. Муж подтвердил ее слова; по его виду можно было догадаться, что он все же пытается найти какой-то выход из этого положения. Когда же я, тихо вздохнув, взял в руки трость и шляпу, он наконец сказал: „Нет, Рикхен, мы не можем так отпустить господина доктора, чтобы он испытывал неудобства в чужом доме. У нас ведь есть еще домик в саду, принадлежавший тетке Бландине. В нем, правда, уже много лет никто не жил; но если вымести оттуда пыль и довесить свежие занавески… господину доктору в первую очередь важно иметь тихий, уютный уголок… Еду — если он не захочет каждый раз заходить сюда — можно было бы подавать ему туда, в переднюю, a в той комнате он мог бы спать — и весь сад был бы в его распоряжении. Мне кажется…“ — „Подумай, о чем ты говоришь! — перебила мужа его маленькая жена с упреком в голосе, сделав ему знак глазами. — Это ведь абсолютно исключено!“ Она подошла к нему вплотную и что-то прошептала на ухо, качая при этом головой, словно речь шла о какой-то неслыханной нескромности.
Мужчина, однако, лишь добродушно засмеялся ей в ответ, легонько похлопал ее по округлым плечам и обратился ко мне: „Таковы все женщины! — сказал он. — Даже самые умные из них позволяют себя дурачить, выслушивая различные побасенки. Видите ли, господин доктор, старые люди говорят, что в этом домике нечисто, a молодые глупо повторяют это вслед за ними. Но — как всегда случается в таких случаях — собственными глазами никто ничего не видел. Ну что из того, Рикхен, если даже тетка Бландина и бродит привидением? Пусть господин доктор сам рассудит, насколько это неприятно, когда тебе наносит визит нарядная женщина. Да вот же ее портрет над диваном! Неужели она похожа на тех, кто находит удовольствие в том, чтобы пугать честных людей? Ведь тетка Бландина — чтобы вы знали, господин доктор…“