Мёртвый ноль
Шрифт:
— Я знал одного такого. Билли Скелтон, младший капрал, Корпус морской пехоты Соединённых Штатов. А какой-то мудак его пополам разорвал.
— Не его был день. Знаешь, что я в тебе ненавижу? И сейчас это вижу, даже сейчас- это твоя ёбаная мораль, убеждённость. Ты тут стоишь, зная, что я через три секунды тебе в сердце выстрелю и ты ничего не можешь с этим сделать, но ты прямо-таки святой, потому что заботишься о своём мудацком долге, но не соображаешь, что твой долг- говно, и всякий раз, как ты выполняешь свой долг, тебя сажают в говно. Да, конечно, у тебя есть понятия- долг, честь, страна. Семпер Фи и всякая ваша добрая херня: истинная вера,
Крузу было нечего ответить на этот безумный шквал.
— Смотри на меня! Смотри на меня! — вдруг заорал Богьер, и Круз поднял свой взгляд, чтобы встретить его.
— Знаешь что, парень? Легко умереть за что-то, во что ты веришь. Я видел это десять тысяч раз, и это неудивительно. А знаешь, что трудно? Вот что трудно: умереть за то, во что не веришь. Самураи это знали. Они умирали за хозяина, который был ссыкливым, продажным, порочным и жалким. Но они всё равно умирали. Такое у них было понятие. И, скажу я тебе, это было дохера сложнее, чем показывать настрой, который ты зовёшь патриотизмом.
Глаза Богьера сверлили его.
— Вот наши понятия, мудак. Пусть небо на землю упадёт, пусть столпы земные развалятся, но мы следуем нашему зову наёмников- берём свою плату и умираем.
Он улыбнулся, поднял SIG к своей голове и, счастливый, выстрелил себе в голову.
Дорога Джорджа Вашингтона
Северная Вирджиния
22-19
Сперва, свернув с целой кучи трасс, освещённых оранжевыми фонарями, которые все вместе назывались «объездная», они ничего не разглядели. Деревья с обоих сторон дороги, крутые набережные, смутный свет фонарей, дома, цивилизация за ограждением дороги, летящее движение, всё ещё плотное. Билал вёл машину осторожно, так напряжённо, что едва терпел- так близко, так скоро…
Но затем деревья пропали в темноте, слева показалась река, а за ней лежал похожий на театральную декорацию город.
вид на ночной Вашингтон
— Это не Париж, — сказал Халид. — Когда я в первый раз увидел Париж- о, вот это был вид! Но тут тоже красиво. Такое белое всё.
Город раскинулся за рекой, и два источника отражённого света помогали ему сиять: река внизу и низкие облака сверху.
– Пфф, — хмыкнул Файсаль, — это просто город. Ничего волшебного. Знаешь его название или нет- просто очередной город с памятниками, более красивый ночью в своём свете нежели днём, который раскрывает его безвкусие… Они что, ждут нас? Смотрите!
Он указал. Действительно, что-то случилось. Впереди был высокий арочный мост, пересекающий реку, а за ним слева по горизонту можно было разглядеть два шпиля и несколько готических зданий, над которыми- или чуть позади них- кружился рой вертолётов, безумие прожекторов пронзало тьму, а на земле виднелось прерываемое застройкой лабиринта улиц скопление большого числа полицейских огней, мелькавших красным и синим с огромной скоростью.
— Какой-то фестиваль? — предположил Халид.
— Нет, только не с таким количеством полиции, — ответил Билал из-за руля. — Скорее, какая-то гражданская катастрофа: пожар, преступление, что-то обычное в таком духе.
— Надеюсь, никто не пострадал, — сказал Халид.
— Что ты за дурак? — отозвался Файсаль. — Эти люди бомбят твою страну, убивают твою родню, оккупируют и оскверняют твои святые места, они неверные, отбросы без души, а ты всё ещё слёзы утираешь по ним, горящим в огне разврата.
— Именно эти люди моей страны не бомбили. И я не плачу. Но я разделяю боль любой потери. Потеря есть потеря, она опустошает и сбивает с ног- неважно, какой веры тот, кто её несёт. Тебе следовало бы знать это, Файсаль, хоть ты никогда и не проявлял сочувствия. Ты слишком нарцисстичен…
— Нарцисстичен? Нарцисстичен? Я ли провожу каждое утро, укладывая три своих оставшихся волоса туда и сюда? Я ли тайком гляжусь в каждое зеркало, окно, любую отполированную поверхность в Америке? У меня ли составлен словарь чарующих взглядов, почерпнутых из порочных западных фильмов? Халид, выдай-ка нам «слегка сердитый, но втайне довольный», а?
— Ты видел один или два западных фильма. И ты жаждешь той плоти, которая там показана столь откровенно. Я вижу твои выцветшие глаза на старом лице, когда они преследуют шестнадцатилетнюю девчонку в шортах и майке. Вижу, как ты скрываешь эрекцию и надеешься, что никто не заметит. Нам везёт, что нас ещё не арестовали из-за тебя…
— Заткнитесь, — взревел Билал. — Молчите! Надоели ваши постоянные перепалки, всё время в Америке вы только и ругаетесь! Вы даже и Америки-то не заметили, только если мороженое видели.
— Это он, старый бздун, который одержим мороженым.
— Ну, я зато в зеркала не глазею и в сердце своём верен исламу.
— Перестаньте! — ещё громче крикнул Билал, заметивший, что от волнения превысил скорость. Он бросил нервный взгляд по зеркалам в поисках вирджинской полиции, но ничего не увидел и с облегчением вернулся к разрешённой скорости.
— Молчите. Думайте о том, что вы собрались уничтожить, пройдя весь этот путь. Смотрите на свою судьбу. Свыкнитесь с неизбежным, восславьте господа, слушайтесь писания. И заткнитесь к хуям.
На другом берегу реки слева рос серебряно-белый город. Он выглядел как Рим в кино. Мраморные храмы, колонны, толстые как старые дубы, плоские крыши, всё это было залито светом, гениально игравшим в тенях и блестящих поверхностях, всё тонуло в пышности, подобно висячим садам из древности. Всё мигало и посверкивало, отражаясь в широкой, блестящей поверхности реки, предлагая все свои лучшие виды разом: центр Кеннеди, мемориал Линкольна, высокую иглу монумента Вашингтона, мелькающий за деревьями пятном белого величия президентский особняк и, наконец, огромный купол с флагом, трепещущим в ночном воздухе, сигналящим всему миру своим сине-бело-красным цветом в то время как его сворачивало и разворачивало порывами ветра.