Мессия. Том 1
Шрифт:
Она обмолачивает вас, чтобы обнажить.
Она просеивает вас, чтобы освободить от шелухи.
Она размалывает вас до белизны.
Слово «белизна» необходимо понять — это не цвет. У вас может быть целая радуга, но вы потеряете два цвета, к которым привыкли, — черный и белый. Почему же все мистики осуждали черный и восхваляли белый?
Белый — это не цвет, но все цвета. Если вы смешаете все цвета радуги, появится белизна. Так что белизна — это, по существу, великий
Белизна позитивна, белизна — это «да», белизна это Бог. Белизна это любовь.
Она месит вас, пока вы не станете мягкими;
А потом она предает вас своему священному огню, чтобы вы стали святым хлебом для святого Божьего празднества.
Все религии мира учили людей поститься, Альмустафа говорит о празднике. Вопреки всем религиям, я согласен с Альмустафой. Жизнь — не пост, это непрерывный праздник — празднование, фестиваль света.
Любовь превращает вашу жизнь в фестиваль света. И если ваша жизнь не стала праздником и фестивалем, запомните: вы не исполнили того, ради чего пришли на эту землю.
Все это творит над вами любовь, чтобы вы познали тайны своего сердца и через это познание стали частью сердца жизни.
Но если, убоявшись, вы будете искать в любви лишь покой и усладу, то лучше вам прикрыть свою наготу и покинув ток любви…
Люди желают любви, но они совсем не хотят готовиться к обмолачиванию, к огню, через который им нужно пройти. Они считают любовь просто удовольствием. Это не так. Любовь гораздо больше: это блаженство, это окончательное благословение. Но вам придется отбросить страх.
Человек, полный страха, никогда не узнает сладости любви. А если вы не знаете любви, вы не знаете ничего; все ваши познания бесполезны, все ваши сокровища бесполезны. Вся ваша респектабельность бесполезна.
Альмустафа говорит правильно:...лучше вам прикрыть свою наготу и, покинув ток любви.
Уйти в мир, не знающий времен года, где вы будете смеяться, но не от души, и плакать, но не в упоении.
Вы никогда не узнаете ничего в полноте, в тотальности. Вы будете смеяться, но ваш смех будет поверхностным. Вы будете плакать, но слезы ваши будут крокодильими слезами. Ваша жизнь всегда будет оставаться просто потенциальной возможностью, она никогда не станет действительностью. И вы проживете свою жизнь во сне — бессознательно.
Я хочу дать вам пример сна и бессознательности. Полицейский комиссар — я могу простить его, но не могу забыть — вынужден был отменить свое распоряжение о том, что мне следует покинуть Пуну в течение тридцати минут, поскольку ему не удалось придумать никакой причины. Я никогда не совершал преступления, и это мое право по рождению — двигаться свободно, по крайней мере, в этой стране. Но отменять свой приказ было против его эго. Это заняло почти весь день: как сформулировать незначительную отмену? Если он отменит приказ, то продемонстрирует свою глупость: «Почему же вы издавали приказ, если у вас не было никакой причины?» Он не отменит его: «Если вы собирались отменять его,
Мои адвокаты сидели в его ведомстве, а он выходил в заднюю комнату советоваться с подчиненными — или, возможно, с индуистскими шовинистами, которые стояли за всей этой сценой, с тем же человеком, который бросал кинжал в меня, — они были его консультантами!
В конце концов, он вышел с формулировкой… которая покажет вам сонливость и бессознательность человека.
Он сказал: «Я не могу сказать, что это отмена; я не могу отменить его. Я могу только приостановить его. Из чего следует, что в любой момент я могу отменить приостановку».
Он не может дать никакого объяснения немедленно. Но он хочет сделать его «приостановленным приказом», да и то не без условий. Я уже говорил моему адвокату Татхагате: «В любом случае компромисс невозможен. Я предпочел бы даже быть расстрелянным или распятым, — но не компромисс. Так что запомни, если слово «компромисс» будет хоть где-нибудь фигурировать, я не приму его».
Поэтому он сказал: «Вы навязываете условия и компромисс. Мой мастер не примет этого, вам придется это изменить».
Опять он ушел внутрь и вернулся с идеей: «Мы не будем называть это компромиссом, и мы не будем называть это условиями; мы назовем это нормами. Я даю вам эти нормы, а вы должны подписаться, что это нормы вашего ашрама».
Кто он такой, чтобы диктовать нам нормы? Он может диктовать нормы мусульманам? Он может диктовать нормы индуистам? Он может диктовать нормы христианам? Он знал это, поэтому и сам не подписывал.
Мы вручили ему — в письменном виде — «наши» нормы, хотя он диктовал их. Каждое слово он обсудил со своими людьми. Неизвестно, кто стоял за этим — некий святой дух! — но нормы очень глупые.
Одна норма гласит, что никому не позволяется курить сигареты. Пока он вручал эти нормы, все люди в его ведомстве курили сигареты, и он спросил Татхагата: «Можно, я закурю?»
Такова бессознательность. Этот человек, очевидно, в глубоком сновидении. Он сам курит!
Другая норма: никому не позволено употреблять алкоголь. В этой стране алкоголь не запрещен. Много раз они пробовали — особенно люди вроде Морарджи Десая, которые готовы пить свою собственную мочу! — пытались навязать правило, чтобы никто не употреблял алкоголя. Это стало преступлением. Много раз это делалось и отменялось — почему? Как только они запрещали, люди тут же начинали готовить свой собственный алкоголь. Это уходит в подполье. Еще больше людей начинает пить, ведь всякий раз, когда вы препятствуете людям в чем-то, оно становится более притягательным: наверное, что-то в этом есть.
Тысячи людей погибли в Индии из-за запрещения алкоголя. Люди выпускали свой собственный алкоголь. Они не знают, как делать его, они не знают, что продается на черном рынке. Тысячи людей отравились алкоголем, который доставали на черном рынке, поскольку теперь не было и речи каком-либо стандарте или правительственном контроле.
Алкоголь, по крайней мере, вегетарианский продукт. Я скажу Татхагате когда он вернется: «Сходи туда; еще одна норма необходима: никому в позволено пить свою собственную мочу. Можно употреблять чью-нибудь; еще, это дело другое…»