Месть еврея

Стоял прекрасный весенний день. Щегольская каре­та, запряженная парой кровных лошадей, мчалась по оживленным улицам Пешта и остановилась у подъезда дома аристократической части города, а ливрейный ла­кей отворил дверцы экипажа. Из него проворно вышел молодой человек и, слегка кивнув головой на почти­тельный поклон швейцара, медленно стал подниматься по широкой лестнице с золочеными перилами в первый этаж.

— Батюшка вас спрашивал, сударь,— сказал лакей вошедшему, снимая с него пальто.— Теперь

Молодой человек, не отвечая, прошел несколько комнат и вошел в кабинет отца. Это была большая ком­ната, убранная с претензией на роскошь. Мебель с позолотой, мягкий ковер на полу, столы, уставленные драгоценными произведениями искусства,— все это гар­монировало между собой. Лишь одно огромное бюро, заваленное бумагами, и большой массивный несгорае­мый шкаф свидетельствовали, что это кабинет делового человека.

Пройдясь нетерпеливо несколько раз по комнате, молодой человек бросился в кресло и, откинув голову на спинку, задумался.

Старый банкир Авраам Мейер был тип еврея, кото­рый, выйдя из ничтожества, создал себе неизвестно как огромное богатство. Родился он в жалкой лавчонке ма­ленького провинциального города и был сначала мелким торговцем. С коробом на спине исходил он всю страну вдоль и поперек, не пропуская ни одного угла. Расчет­ливый и неутомимый, сопутствуемый той счастливой удачей, которая неизменно связана с работой еврея, Авраам быстро сколотил себе маленький капиталец, и счастливая спекуляция сделала из него богатого челове­ка, а время — банкира-миллионера. Хотя он сам остал­ся евреем душой и телом, строгим блюстителем Мойсеева закона, но своему единственному сыну дал хорошее образование.

Самуил, родившийся после двенадцатилетнего бес­плодного супружества и стоивший жизни матери, был идолом старика Мейера. Для него он работал, беспре­рывно накопляя богатство, для его образования он ни­чего не упустил из вида, и Самуил Мейер, надо сознать­ся, прекрасно воспользовался предоставленными ему средствами. Блистательно учился он сперва под руко­водством лучших профессоров, а затем в университете. По окончании курса наук он путешествовал, и это дало ему окончательную полировку. Он говорил на шести языках, хорошо рисовал и был прекрасным музыкантом.

Богато одаренный, но гордый и страстный, Самуил ненавидел свое еврейское происхождение, которое было причиной многих его неприятностей и замыкало ему две­ри действительно аристократических кругов, куда он так жаждал проникнуть.

Отец предоставил ему полную свободу. Он жил бо­гато, занимался спортом, поддерживал отношения со своими старыми школьными товарищами и золотой мо­лодежью, которые охотно посещали его и еще охотнее, при случае, занимали у него деньги.

Старые приятели Авраама Мейера выговаривали ему, что сын его никогда не посещал синагоги и открыто не исполнял предписанный закон, постоянно вращаясь в обществе христиан и следуя их обычаям.

Старый банкир отвечал на это со сдержанным сме­хом:

— Пусть веселится, пока молод! Христиане сами по­стараются разочаровать его в своей дружбе, а когда он отрезвится, то вернется к вере отцов, которая все же живет в его сердце. Самуилу всего 25 лет, он добросо­вестный работник, у него есть деловое чутье и, когда пройдут увлечения молодости, он будет моим достойным преемником.

Довольно долгое время прошло после его приезда, но он этого не заметил, занятый своими думами. Тихо приподнялась бархатная портьера, и старик с седой бородой, худой и сгорбленный, остановился на пороге и пытливым взглядом посмотрел на сидевшего в кресле и погруженного в думы Самуила.

В эту минуту тот встал и, запустив руки в свои гус­тые волосы, задыхающимся от злобы и отчаяния голо­сом сказал:

— О, какое проклятие принадлежать к этой прези­раемой расе, клеймо которой не может стереть ни обра­зование, ни богатство!

— Ты ошибаешься, сын мой. Золото покоряет самые застарелые предрассудки, и гордые христиане низко кла­няются еврею, чтоб получить от него презренный ме­талл, который, пройдя через наши руки, не оставляет на себе клейма. Но с каких пор,— спросил банкир, тща­тельно запирая за собой дверь,— тебе пришла странная мысль презирать свой народ и желать быть христиани­ном? Или мало их бывает у нас? — заключил он с лу­кавой улыбкой.

— Да, у нас бывают те, у кого дела с нами или ко­торые тебе обязаны и потому боятся тебя обижать,— сказал Самуил.— И все-таки несмотря на наше госте­приимство, несмотря на их учтивость и мнимый тон ра­венства, который они принимают, в их отношении к нам звучит нота, от которой закипает моя кровь. Скольким моим старым школьным товарищам, скольким офице­рам, толпящимся на наших балах, я помогал, не тре­буя ни гроша обратно, между тем, они, при случае, нередко давали мне чувствовать, какая пропасть разде­ляет нас.

— Это высокомерные и неблагодарные глупцы, как все гои,— сказал старый банкир, садясь в кресло.— Ты вот понимаешь, что эти люди приходят к нам лишь из-за материальных интересов, а между тем, сам хо­чешь быть членом их общества. Но ты не прав перед богом отцов наших, Самуил. Не дал ли он тебе все, чтобы быть счастливым и даже возбуждать зависть? Ты молод, здоров телом и духом, богат. Берегись, Са­муил, провиниться перед Богом, вступая в слишком дружеские сношения с нашими врагами; они будут тебя ласкать, пока им это нужно, и оттолкнут, как нечистую собаку, как только будут в силах обойтись без тебя.

Но раз мы заговорили на эту тему, я хочу спросить тебя, сын мой, что с тобой? Вот уже несколько месяцев я с прискорбием замечаю в тебе перемену: ты бледен, рассеян, нервен и плохо занимаешься делами. Скажи, что волнует тебя?

— Можешь ли ты снисходительно выслушать меня, отец? Я знаю, мое признание покажется тебе ужасным, а между тем я погибну, если, если...

Самуил снова опустился в кресло и провел платком по своему разгоряченному лицу.

— В чем бы ты ни признался, я хочу знать истину. Ты не раз мог убедиться в моем отцовском к тебе сни­схождении.