Месть фортуны. Дочь пахана

Нетесова Эльмира Анатольевна

— О том меня и маэстро спрашивал. Мол, вякни, как обломилось слинять? Я и трехнул, как было, — усмехнулся пахан. И рассказал:

_f— Повезли нас «в телятнике». Хвост у товарняка чуть ни на километр. Зэков — с десяток вагонов. В Москве нацепляли со всех городов и мест. В вагонах кто разберет. Всякой шушеры до хрена. Одни — не впервой, другие — как целки? Одни плачут, сопли до колен, другие курят и ночами. Третьи — плевали на все и всех. Но был один — падлюка! Не мужик, засранец! Его, если выставить на базаре, последняя шмара не захотела б. Гавном назвать, чью-то жопу обидеть можно. Этот козел влип за усердие. Инженер-строитель. Ну и хорек! Какая задница придумала его на свет высрать? Всех рожают! Этот! Только через жопу свет увидел. И мозги у него, понятно, из гавна были! Мудак тот заставил

строителей дом зимой достроить. И к весне сдал его под заселенье! Раньше срока — на год! Премию получил. Люди въехали. А на третий день ночью дом до самого фундамента рассыпался. Сколько людей погибло, жуть! А этот мудак вякал, мол, он не виноват. Не дал дому выстояться в зиму и не виноват! Когда его забирали, он винил жильцов. Каков козел? Мол, они вбивали гвозди в стены, нарушили структуру! Ну да хрен бы с ним, если б не был он вонючкой! Сколько я на свете дышу, не встречал еще такого хорька! У него не только из пасти, даже из шнобеля и лопухов несло, как из немытой сраки, И вскоре в вагоне всякого виноватого клали на ночь рядом с этим козлом. Проигравшиеся давали себе обрезать ухо, отрубить палец, только чтобы не ложиться рядом с бздилогоном. Те, кто ночью о бок с ним кемарили, до утра не выдерживали. Задыхаться начинали. Другие — блевали, не терпя зловония. Не мужик — гнилая параша! — сплюнул Шакал брезгливо и продолжил:

— И была у этого мудилы подлая привычка, когда все за стол садятся, он тут же — на парашу. Приморится и кайфует, гад, рулады его за вагоном слышны. Но это ладно. А вонь такая, словно не баланду хаваем, жопу обиженника опорожняем собственными языками. Многие из-за этого хавать не могли. Валились с катушек. А охрана лыбится! Мол, мы того вонючего мудака, как великую драгоценность беречь станем. Как редкий алмаз, за большой навар отдадим в зону, где отпетые негодяи будут. И этого хорька, на все годы, до самой смерти, под бок на соседнюю шконку приморим. Я как услыхал такое, сердце мне сдавило. Понял, мне грозит конвой. А ведь довелось по незнанию рядом с тем гнильем лечь, — сознался Шакал.

— Насморк был. Зэки решили, не почую! Так через полчаса насморк как рукой сняло. А в голове — звон, будто угорел. И тошнота к горлу комом подступила. Ну я враз засек, от чего все приключилось, сорвал паскуду и выкинул с нар, вниз, на пол к конвою под бок и уснул тут же. Когда мне им грозить вздумали, усек, надо смываться, либо того хорька замокрить. Третьего выхода — не может быть. Мы к Челябинску подъезжали как раз. Я и усек, как побег устроить. Ну да как ни мылься, не светило мне. Конвоиры, а их двое на вагон пришлось, зенки на меня уставили. Предупредили их, это верняк, что я своего случая не упускаю. Ну, сели мы вечером хавать. Кто где приморился. Этот мудозвон враз на парашу вскочил. Окорячил ее и завел свою музыку. Я ему, падлюке, трехаю, чтоб заткнулся. У нас дыхание от его вони перехватило, глаза на лоб полезли. А конвой хохочет. Ему по кайфу те концерты были. Но… Тут одного из наших на блевотину поволокло. Умолили мы охрану двери приоткрыть. У мужика, аж сердце заклинило. Понял конвой — загнуться может зэк. Ну, мы его к двери поближе подтащили. И я не сдержался. Как раз неподалеку от того козла был, он будто назло, завелся, как паровоз. И откуда в такой гниде столько вони — не пойму. Ну и врубил ему по самые. Хотел всю вонь разом с душой вышибить. Была не была! Чем из-за него задохнуться, лафовей под «вышкой» откинуться, подумалось тогда. А вонючка — кентелем в стену вагона врубился и парашу перевернул. На себя и на конвой. Я и выпрыгнул на ходу, пока конвой гавно выплевывал. Обоим охранникам на мурло попало из параши — в зенки. Я только глянул и ходу. Никто опомниться не успел. Поезд через секунды в тоннель вошел. Так что мне пофартило. Я с полотна скатился и в реку. Нырнул и пошел по течению — вниз. Слышу, поезд застопорили. Весь конвой, наверное, вывалил меня дыбать. Да где там… Я

им как привиделся. И теперь фортуну благодарю, что засранцы на свете дышат. Без него как смылся б? — рассмеялся Шакал.

— Таранка, а как ты слинял из Магадана? — спросил Глыба кента о побеге из зоны, о каком он сам ничего толком не знал.

— Мне не с конвоем махаться довелось. И волю свою я у волка из зубов вырвал, — вспомнил тщедушный кент и продолжил:

— На трассу нас погнали мусора. Пахать вместе с работягами. Я — сачковал, держал закон. За это — хавать не

давали конвоиры. Но злее их был колотун. До горла достал. Я и вздумал, файней откинусь, чем фраерну закон. Ну и приморился на сугробе. Как в снег мурлом воткнулся — уже не помню, не слышал, как меня в землю кинули, приняв за жмура. Охрана или зэки — не знаю того. И сколько там канал — один Бог ведал. Но оклемался. Видать, согрелся в могиле И не пойму, где я и что со мной. Кругом темно и тесно. Понял, не на шконке в бараке, не в шизо. И доперло… Жуть взяла. Базлать начал. Дышать захотел. Слышу, кто-то сверху ковыряется, помогает. Я клешнями пытаюсь дергать. И, мама родная, глядь, волчье мурло надо мной висит. Рычит, паскуда, что пахан, — усмехнулся в сторону Таранки.

— Я его по фене обложил. Он умолк, на меня таращится Тут я взвыл, мол, чего сачкуешь, курвин сын? Выгребай шустрей! А он, пропадлина, приморился рядом покемарить Ждет, когда накроюсь. Ну, думаю, хрен в зубы! Давай сам шевелиться. Клешни выволок. Потом и ходули. Там и весь выбрался. Закидал могилу свою, ровно в ней морюсь. А волк не линяет. Как конвой, зараза, по пятам… Я его землей, мерзлыми комьями отгонял. Отскочит, взвизгнет, залижется змей и опять ко мне. Ну я сообразил, что линять шустрей надо Рассвет наступал. Зэков должны скоро привезти на пахоту. И похилял. Волк — за мной охранником хиляет. Когда невмоготу— бросался на меня, — закурил Таранка.

— На мое счастье, старый попался зверюга. Молодой — в клочья бы пустил враз. Сшибить с катушек тогда — легко было. Видать он, лярвин кобель, не хуже меня, давно не хавал. Вот и плелись мы, не зная кто кого вперед схарчит. Я от него на ночь на дерево залезал. Чтоб не свалиться, меж сучьев устраивался до утра Чуть свет — опять волоклись бок о бок Сколько дней — не помню. Якуты подобрали. Не высветили Две недели поднимали на ходули. Я чуть оклемался — и пахан возник… Он увез…

— А волк? Как же он тебя не схарчит — удивилась Задрыга

— Зверюга людей почуял. Раньше чем они появились. Якуты те охотниками были. Волк запах оружия издалека чует. Видел я, как он застопорился, шнобелем закрутил, взвыл так, даже мне зябко стало. И ходу от меня. Ровно шпана от законника. Не оглянулся. Только его и видел…

Шакал, слушая кента, усмехался. Он помнил, как прикинувшись Таранкиным отцом, приехал в зону. На свидание. А ему ответили, что сынок умер. Шакал тогда чуть дара речи не лишился. И попросил показать могилу. Охрана привела. Указала, где закопали Таранку. И тогда Шакалу взбрело в голову раскопать, убедиться самому. Благо, конвой и зэки далеко от этого места ушли.

Когда пахан увидел, что могила пуста, понял, ломал комедию его кент. Искать его надо среди живых. И вскоре нашел законника. Целый год не брал в дела. От Таранки одно звание осталось. Кожа и кости. На человека не был похож. Казалось, прикоснись и рассыплется на кости.

Шакал когда покинул зону, в какой его кент в жмурах числился, по поселкам проскочил, выспрашивая, нет ли завалящих мужиков для артели старателей. Ему и подсказал один алкаш искать среди беглых, какие у охотников и оленеводов прижились. Там они через пяток дней встретились. Таранка узнал Шакала по голосу. И позвал…

Плохо видел тогда законник. Голод и холод лишь чудом не доконали. Живуч оказался. Вот тогда, прямо из снегов, из юрты, сгреб в охапку. И через десяток дней привез на море. Денег не пожалел, нанял сиделку и врача. Снял для кента комнату. Часто навещал фартового. Пока тот не окреп полностью, не забирал его. Таранка и теперь, хоть годы прошли, помнит доброе Шакала.

— А почему мы Черная сова? — поинтересовалась Капка, давно караулившая момент, когда разговорившиеся кенты раскроют ей тайну названия малины.

Шакал строго глянул на дочь, приказав взглядом — замолчать. Но… Глыба не заметил:

— Вообще тебе уже можно про то вякнуть, — усмехнулся широкой, простоватой улыбкой и продолжил:

— Влипли мы в зону всей малиной. Попутали мусора. Впаяли на всякий шнобель по четвертному и в Сибирь захреначили. Мы все вместе уже лет пять фартовали. Но своей кликухи малина не имела.

— Ты короче трехай! — встрял Боцман. И продолжил:

— Вздумали слинять. А для того — тайгу поджечь. Чтоб не потеряться — совиным голосом окликать друг друга. Так и отмочили. Подпалили файно и слиняли. Конвой все зенки просрал. Пожар тушили. А мы следом за зверями. Выскочили и ходу… Нас сгоревшими посчитали, — хохотал Боцман.