Месть фортуны. Фартовая любовь
Шрифт:
— Хиляй ко мне, кент! — подала ему руку Капка и поставила рядом.
— Ты один десятка стоишь! — сказала громко.
— Это точно! — похлопал себя пацан по худеющему животу.
— И меня возьмите! — продирался к Задрыге ершистый, как ежик, Митька. Ему было девять лет.
Самый упрямый и молчаливый, он ушел из дома три года назад. Случилась в семье беда. Посадили в тюрьму отца-бухгалтера. Мать на третий день привела с улицы чужого мужика. Потом и другие наведываться стали. Митька не выдержал однажды. Вытолкал очередного кобеля. Мать скандал закатила. Митька пригрозил ей, если
Мать и впрямь сгорела в нем. А хахаль — успел выскочить. Голяком через весь город скакал без оглядки. Митька с сестрой в этот же день пришли в подземку.
Пацан люто ненавидел проституток. Он узнавал их по запаху издалека и всегда швырял в них камни и бутылки.
— А меня примете? — робко глянула на Задрыгу большеглазая Тоська. Этой уже тринадцать лет исполнилось. И многие малыши звали девчонку мамой.
— Ты, что? С ума сошла? — удивился Борис,
— Я мышей и крыс боюсь! Они даже мертвецов едят! И меня сгрызут когда-нибудь! — выдала давний страх.
— А там тебя в тюрьме сгноят! Или менты подстрелят. Ты же не умеешь быстро бегать, ноги больные! — останавливал девчонку Борис.
«Тоська смотрела на Задрыгу. Та, оглядев девчонку бегло, сказала:
— Тебе очень нужно скорей слинять отсюда. Но не к нам. Слаба ты для фарта. Но я беру тебя. Не в малину. Станешь старика присматривать. Файный кент, — оглянулась на Короля, тот понятливо подморгнул.
— Хамовку будешь готовить, стирать, убирать в доме. И сама — в тепле и сыте задышишь.
— А меня он не будет колотить? — спросила девчонка, боявшаяся крепких трепок. Ее слишком часто били, сколько себя помнила.
Родителей своих она не знала. Ее в недельном возрасте, прямо из роддома, в казенном белье, подкинули на порог к богатой семье. У них своих детей не было.
Тоську взяли. Из жалости. Хозяин семьи — толстый мужик, в летах, работал директором мясокомбината. Жена — медсестра, совсем молодая баба, польстившаяся на сытость и положение мужика. Она не беременела от своего мужа, видимо, из-за его возраста. До нее он имел три семьи. Там оставил пятерых детей, больше десятка внуков. С ними он иногда виделся. Подбрасывал мяса. Но подолгу не общался. Его раздражали бывшие жены — старые, огрузневшие, ругливые. Он предпочел им миловидную, молодую бабенку, умевшую крутиться на одной ноге. Ее он кормил и наряжал, ее обожал, с нею он себя чувствовал гораздо моложе. Она никогда не жаловалась На болячки и усталость, как прежние жены. Она всегда пела, смеялась, радовалась своему бабьему счастью, довольствовалась тем, что имела.
Оставить Тоську у себя посоветовал ей муж. И хитро прищурившись, шепнул ей на ухо:
— Скажем, ты родила! Пусть от зависти лопнут. Что я и в шестьдесят — мужик. Авось, вырастим. Да и тебе, когда я на работе, скучно не будет. Все не одна, сначала привыкнешь, потом полюбишь, — уговаривал жену.
Та согласилась взять, как игрушку. Забаву в дом. Но… За девчонкой потребовался уход. Пеленки и распашонки, молоко надо было покупать каждый день, купать и вставать к
Вдобавок, Тоська была болезненной и некрасивой, черной, как галчонок, она даже на самую малость не походила ни на кого в семье. На свою беду была горластой. Очень любила быть на руках. Не понимая, что живет в чужой семье, где рассчитывать на любовь и тепло — бессмысленно.
Вскоре в семье охладели к Тоське. О ней забывали надолго. Порою целыми днями лежала в мокрой постели, надорвав горло. Вскоре разучилась кричать, поняв бесполезность.
Ее заметили, когда встала на ноги и сама, без посторонней помощи, стала ходить. Это не вызвало особой радости.
Девчонка оказалась любознательной и залезала в шкафы, столы, тумбочки, разбивала вазы, фужеры, бокалы, ломала всякие безделушки. Поначалу ее ругали, потом стали бить.
Тоська особо боялась гибкого хлыста. Он больно впивался в тело и причинял долгие муки. Но Тоська не понимала, почему взрослым можно брать в руки все, а ей нельзя. И однажды добралась до косметички.
Ох и отвела душу перед зеркалом, пока никого не было дома. Все французские духи вылила на себя. В лаке, в кремах, красках блаженно уснула на диване. Вскочила от дикого визга вернувшейся с работы женщины. Та в ярости избила девчонку так, что наплевав на сытость, она рванула в дверь, крича одно:
— Спасите!
Тут соседи выскочили. Завели к себе, стали успокаивать, утешать девчушку. Ругали бабу, избившую Тоську до черна. Вызвали милицию. Показали ободранную хлыстами спину ребенка.
Милиция, пообещав разобраться, поговорила с директором мясокомбината. Вышла от него с полными сумками. Втолкнув Тоську обратно в квартиру, посоветовали хорошо себя вести и быть послушной. Не лезть, куда запрещено.
Теперь Тоську не били хлыстом. Чтоб не было видно синяков, с утра до ночи держали в углу, ставя коленями на соль или горох, на изрубленные поленья. Если она выходила из угла, получала кулаком по голове.
Девчонке было шесть лет, когда поняла, что эта семья ей совсем чужая, и от нее надо убежать навсегда. Так и сделала после того, как баба насовала ей кулаком в бока и чуть не оторвала уши за разбитое зеркало.
Тоська молча выбежала и без оглядки старалась подальше и поскорее уйти от ненавистного дома.
Она уснула в сквере на скамейке, уже под вечер, где ее нашла милиция.
Нет, не баба, директор мясокомбината заявил о ее исчезновении. И милиция снова вернула Тоську.
Баба, в наказание, лишила девчонку конфет. Но та видела, куда их спрятали, и достала. Съела все. До тошноты, через силу, назло.
Ее оставили спать в углу.
Она хотела свернуться калачиком на толстом ковре. Но баба залепила пощечину и снова поставила на колени.
А утром в дверь позвонила милиция. Увезла хозяина. Вскоре его посадили за растрату. И баба все зло срывала на девчонке. Она колотила ее днем и ночью. Придиралась по всяким мелочам. То под утро заметила вдруг, что Тоська не вымыла ноги. И хлестала девчонку ремнем. То не нравилось, как та подмела на кухне. Или не там повесила полотенце. Поводов было много, а жизнь стала невыносимой.