Месть фортуны. Фартовая любовь
Шрифт:
— Данила возник! — сунул голову в дверь стремач, глянув на Лангуста. Тот засуетился, встал, вышел к парню, шагнувшему в хазу. Обнял его, расцеловал, как родного. Капка пристально вгляделась в необычно теплую встречу. И впервые увидела, что Данилка чем-то похож на Лангуста. Такой же могутный, те же пронзительные, хитрющие глаза, тот же упрямый, тяжелый подбородок с ямочкой посередине. Та же львиная- складка меж бровей, характерная для вспыльчивых, сильных натур, и уши — у одного — у правого — мочка намного длиннее и на ней родинка с маковое
— Лангуст, а почему ты ни разу не вякнул мне, что у тебя сын имеется? — прищурилась Капка.
Старик онемело уронил руки с плеч Данилки, тупо уставился на Задрыгу, не зная, что ответить девчонке. Он был застигнут врасплох и никак не ожидал этого вопроса.
Данилка смотрел на старика, словно увидел впервые. Он не присматривался к нему, закрутившись в буре новой жизни. Ему было недосуг. Он относился к Лангусту по-доброму, отвечая теплом на его заботу. О большем не подозревал, не искал сходства. Да и забыл, для чего существует оно, это родство? Его сердце давно остыло к тем, кого считал своими.
Данилка оглянулся на Капку, потом на Лангуста. До него враз дошел смысл сказанного. Задрыга ничего не говорила случайно. И парень впервые вгляделся в Лангуста.
— Отец? — парень растерялся от внезапности. Он все детство промечтал о нем. Воображение рисовало сильного, большого человека, с крепкими, пудовыми кулаками и громовым голосом. Самого умного, способного защитить от домашних и от всех соседей. Он — единственный на свете понял бы пацана… Как нужен он был ему тогда — в детстве. Он уберег бы его от подземки. Он взял бы его к себе, приютил бы и обогрел. Дал бы вволю хлеба.
Даниле вспомнились сырые, темные тоннели, где он жил не один год в грязи и холоде, умирая от сырости, постоянного недоедания и побоев. Как трудно было выжить там в одиночку. Никто его не искал, не позвал к себе. Он жил забытым, лишним и ненавистным повсюду: От него отреклись — от живого. Его стыдились.
В своей семье он никогда ничего не знал и не слышал о своем отце. Однажды Данилка спросил мать, кто его отец и где он теперь? Почему они не живут все вместе, как другие? Женщина смахнула слезу, невольно выкатившуюся из глаза, ответила скупо:
— Ему нельзя жить с нами…
На все другие вопросы не стала отвечать. Постаралась отвлечь внимание от темы, самой щекотливой, больной.
Данилку все соседи называли нагулянным. Никто не знал и никогда не видел его отца. Лишь однажды, отшлепав мальчишку полотенцем, после очередного воровства у соседей, бабка сказала сгоряча, забывшись:
— Весь в отца пошел, антихрист окаянный!
Но тут же спохватилась. Отбросила в сторону полотенце, расплакалась, и, притянув к себе внука, просила:
— Прости меня, дуру старую, сиротина наша горькая! Будь умницей, не лезь к соседям. Не срамись, и нас не позорь!
Данилка тогда забыл сказанное бабкой. А вот теперь вспомнилось все. И давнее, и недавнее…
Он
Но невольно вспомнилось, как впервые приведя в притон, тщательно выбирал для него шмару. Чтоб молодой и красивой была, здоровой и ласковой. Уступчивой и опытной.
Отыскав почти такую, девка оказалась все же старше Данилки, подвел к парню и сказал:
— Конечно, кобылка не первой свежести! Холка потерта, вымя потрепано, морда подвяла. Ну да на первый случай сгодится! С себя не скинет. На ней ничего не отобьешь и не утонешь! Объезжай! Набивай руку, набирайся опыта! — боялся искренне, чтобы в эту — первую — не влюбился ненароком. Но Данилка был далек от этого чувства к шмаре. И прямо заявил о том Лангусту, забравшему его утром от чувихи.
— Смотри! Чтоб кроме башлей, в притоне ничего не оставлял! — учил старик по дороге домой. Он ничего не жалел для Данилы. Тот воспринимал такое, как аванс на будущее, и не подводил.
Он старался на занятиях. Он дорожил каждой похвалой Лангуста, наслышавшись от Сивуча и Капки об этом человеке, какого зауважал сразу.
— Не мелочь, не шпана, не просто фартовый, а недавний пахан паханов предела обратил на него внимание и особо заботливо относится к нему.
Данила подошел к Лангусту. Тот стоял опустив голову, как провинившийся мальчишка, пойманный на шкоде.
— Это правда? — спросил парень тихо, подойдя вплотную к старику.
— Правда, Данил, — выдохнул тот трудно.
Данила уже многое знал о правилах и жестких требованиях воровского закона от Капки и Сивуча. Он понял все. Он не упрекал. Только где-то внутри, глубоко-глубоко в груди, как в самой дальней штольне, хоронясь от всех, заплакал навзрыд, маленький мальчишка — от больных воспоминаний.
Данилке казалось, что все забыто давно. Он вырос и окреп. Стал мужчиной, почти взрослым. Но от чего так сухо и горячо в горле, даже больно дышать? Как хочется глотнуть свежего воздуха, увидеть небо, своих пацанов из подземки — чужую родню. Самую лучшую в свете. Не умевшую предавать, делившую поровну на всех одну сказку, один кусок хлеба, одну на всех беду — полученную в наследство от своей родни и от чужих взрослых…
— Прости меня! Ты вырос, скоро поймешь сам! Не упрекай! Жизнь меня уже наказала. Будь это раньше, скорей бы одумался. Теперь уже поздно. Слишком близко финиш. Я стар. И ничего не смогу изменить в своей и в твоей судьбе… Я проиграл… Прости, если сможешь! — дрогнули округлые плечи Лангуста. Данил стоял напротив, совсем свой и такой чужой, далекий, холодный…
Задрыга смотрела на них во все глаза. Она понимала, что разрубила сложный узел. Но не она, так кто-то другой из малины заметил бы это и, конечно, не смолчал. И все же, наверное, не стоило торопиться. Не всякая правда — в радость. Да и как отнесутся к ней кенты?