Месть княгини Софьи
Шрифт:
– Вот, княже, – хмыкнул стражник. – Сей отрок сказывает, гонец он из Москвы, грамота у него к тебе. Но свитка не кажет. Молвит, лично в руки, другим не доверит. Ждет.
Властитель Галича склонил голову набок. Один из его холопов пнул вестника ногой. Тот вздрогнул, поднял голову. Затем поспешно встряхнулся, вскочил:
– Княже Юрий Дмитриевич? Вот, сие тебе велено доставить…
Конопатый паренек сунул руку за пазуху, достал свиток выбеленной бумаги, просунутый в драгоценный перстень. Очень дорогой перстенек, судя по тонкой работе и обилию самоцветов.
– Вот проклятье… Небось опять напасть какая-то
– Как прикажешь, княже. – Один из факельщиков поманил гонца пальцем: – Пошли!
– А как же письмо? – не понял гонец.
Князь передернул плечами, забрал у него свиток, крепко сжав в кулаке, и толкнул створку двери. Пересек темную еще комнату и бросил послание на подоконник, тут же повернувшись к окну спиной, и еще успел заметить, как рыжего и конопатого мальчонку стражники с силой подталкивают прочь от дверей.
Слуги поспешно запалили от факела свечи и лампу. Как-то словно сами собой на столе оказались деревянный поднос с копченым сазаном, миски с курагой и яблоками, кувшин горячего сбитня. Факельщик, а вместе с ним и дворня скрылись, оставив в комнате лишь ближнюю свиту: верного боярина Олая Басманова, каковой за последние лет десять выбился в ближние княжеские слуги и был при правителе сразу и за конюшего, и за кравчего; престарелого слугу Волгу Базыковича – безбородого, бледнокожего и болезненно тощего. Боярин Волга числился сокольничим, отвечая в первую очередь за ловчих птиц, а заодно – так уж получилось – следил и за прочим обширным княжеским хозяйством, раскинувшимся окрест Галичского озера. И сверх того – розовощекого спальника лет двадцати и двух юных стольников.
– Что-то я и вправду проголодался, – вдруг решил Юрий Дмитриевич, сел к столу. Разломил рыбину, отделил крупный шмат со стороны спины. Не спеша прожевал, выбирая тонкие косточки. Затем съел еще кусок, отодвинул поднос. Один из стольников протянул ему полотенце, второй наполнил серебряный кубок пряно пахнущим горящим сбитнем.
Правитель вытер ладони, затем выбрал яблоко, еще одно. Черпнул горсть кураги, отправил в рот. Запил все сбитнем, отвел руку.
Слуга тут же снова наполнил кубок.
Юрий Дмитриевич опять выпил и поднялся.
Скромная свита прошла в опочивальню вместе с ним. Постельничий и стольники сняли с повелителя одежду, облачили в ночную сорочку, откинули перед ним одеяло.
Князь Звенигородский опустился в перину, позволил себя укутать – и приподнял голову:
– Олай, ты чего это там затеял?
– Ну так, первому слуге в ногах спать полагается! – ответил боярин Басманов.
– Не морочь мне голову, ступай к себе! – откинулся на подушку правитель. – И Волге тоже скажи, чтобы в горнице не укладывался. Мы не в Москве, где Великий князь каждой тени боится, в моем доме мне ничего не грозит. Караульных в коридоре хватит за глаза и за уши. А вы ступайте жен своих ласкать. Служба не убежит.
Властитель Галича глубоко вздохнул и закрыл глаза.
Но сон не шел…
Московское письмо, зажатое призрачно знакомым перстнем, при прикосновении обожгло его руку, словно попавший на ладонь уголек. Словно бы острые искры пробежали по жилам, пронзили сердце и резко всколыхнули память. С неправдоподобной отчетливостью непобедимый воевода увидел Софью прямо перед собой, совсем рядом, ощутил на себе ее дыхание, вдохнул ее запах. Его любимая словно бы шагнула в комнату из его памяти, встала прямо перед ним на расстоянии вытянутой руки. Не та, юная, с каковой судьба свела его на безлюдной колокольне, а таковая, какой она оказалась минувшей весной. Та, которую он снова увидел после долгих лет разлуки.
Увидел – и отверг, с кровью и мясом вырывая собственное сердце…
Теперь же она снова стояла перед ним, сотканная из памяти. Уже не столь юная – но столь же невыносимо желанная.
Нет, даже более желанная, нежели в далеком прошлом!
Вестимо, потому, что теперь его любимая стала запретной…
И с того мгновения каждый день и каждый час, прожитый за прошедшие месяцы, князь Звенигородский сомневался в правильности своего поступка…
Да, конечно, – по закону, по совести, по чести, по холодному рассудку этот поступок был правильным. Негоже позорить жену своего брата, негоже касаться ее волос, пропуская их сквозь пальцы, шептать на ушко всякие нежности, целовать шею и плечи, гладить бедра, обжигать дыханием ее живот, срывать цветы наслаждения, холить и лелеять. Иными словами – бесчестить.
Князь Звенигородский все сделал правильно!
Вот только этим решением Юрий Дмитриевич буквально разорвал пополам свое сердце. Разорвал по живому – и оно до сих пор болело, кровоточило, не заживало!
Полгода, почитай, прошло с того момента. И вроде как мысли князя начали наконец-то потихоньку успокаиваться, боль стала отпускать, думы – уходить, меняться, отвлекаться на иные заботы…
И вот на тебе – письмо!
Властитель Галича повернулся на один бок, потом на другой. Подбил подушку, изогнулся удобнее. Полежал так. Снова повернулся на спину. Вывернулся на живот. Откинулся на спину.
И открыл глаза.
Письмо звало, манило его. Князь словно бы слышал его шепот, его зов. Он видел заветную грамоту сквозь толстую бревенчатую стену.
– Да Карачун его побери!!! – Юрий Дмитриевич резко поднялся, отбросил одеяло, вышел в соседнюю комнату. И замер в полной темноте.
Опустив руку, прошел вдоль стены, пока не ощутил тепло печи, нащупал и открыл дверцу. В слабом, почти бордовом свете углей нашел свечу, раздул один из угольков, запалил фитиль. С этим одиноким огоньком подступил к подоконнику, забрал свиток. Зубами стянул с него перстень и кое-как развернул. Прижал пальцами к слюде, быстро пробежал короткое послание глазами. Грустно усмехнулся, позволил бумаге свернуться, уронил на подоконник, положил перстень рядом. Вернулся обратно в опочивальню, задул свечу, лег в постель и мгновенно заснул.
И снилось князю, как он сидит в своем кресле перед окном на озеро. Просто сидит и смотрит. Там, впереди – лето. Катятся волны, носятся чайки, цветут лилии. Плывут облака.
Рядом стоит точно такое же кресло. В нем сидит Софья. Но на сей раз та, каковой она была пятнадцать лет назад. Молча сидит и смотрит в окно.
Просто сидит и смотрит.
Однако же во время этого невинного сна Юрий Дмитриевич впервые ощутил себя совершенно счастливым.
И потому утром, едва открыв глаза, первым делом приказал постельничим призвать сыновей пред свои очи.