Месть Крестного отца
Шрифт:
— Не язви, — Я и не язвлю.
Они замолчали. Тереза налила себе вина.
— Меня тревожит то, что ты повторяешь, будто эта связь ничего для тебя не значит. Что ты не любил ее, но, боже мой, Том, только послушай себя. Почему ты разбиваешь семью из-за чего-то незначительного? Почему подставляешь себя под удары людей, которые стоят за убийством этой шлюхи? Если бы ты любил ее, я бы поняла. Риск стал бы оправдан. А главное, я бы поверила, что в тебе есть хоть доля человеческой страсти.
Том заставил себя расслабиться, разжать кулаки и сделать
— Что за бред, — сказал он. — Уверен, тебе не стало бы лучше оттого, если б я ее любил. Чего не было.
— У тебя потрясающая жизнь, Том. Ты многого добился. Сам это не раз говорил, и я полностью согласна. Только ты не умеешь получать от нее удовольствия. Мне жаль тебя. Твои теплые чувства к людям, страсть, любовь — все это игра.
— Игра? Считаешь, я из всего устраиваю театр?
— Я не говорю, что ты это осознаешь. Вряд ли. Надеюсь, это не так. Возможно, игра — не лучшее слово, я не психолог, но ты надеваешь маску для собственной выгоды. Твои эмоции наигранны, а не подлинны.
Вдруг Том почувствовал резкую боль в животе. Попытался вспомнить, что из съеденного могло вызвать несварение. День был длинный. Боль нарастала, и он попробовал справиться с ней, сделав глубокий вдох. Помогло.
— Подожди минутку. — Он похлопал Терезу по руке и направился за стаканом воды, растворить таблетку «Пептобисмола». Язва открылась, подумал он. Опять начинается.
Хейген боялся, не обидится ли жена, что он отлучился вот так, посреди разговора. Возвращаясь обратно к окну, прихватив на всякий случай стакан и для нее, он увидел обеспокоенную, испуганную женщину.
— Что с тобой?
— Наверное, язва. Сейчас уже лучше.
Если бы Том не знал Терезу достаточно хорошо, он мог бы принять ее реакцию за циничную и умелую попытку продемонстрировать сопереживание. Однако она была неподдельно искренней, как и всегда. И в это мгновение Том чувствовал к ней любовь. Он был почти уверен. Ему больше никто не нужен, только она.Тереза. Сказавшая ему правду.
— Знаю, сейчас не время, Тереза, но я люблю тебя.
— Только послушай себя. «Знаю, сейчас не время, но…» Ведь… — Она покачала головой. — Я тоже люблю тебя, Том, да помилует Бог мою душу. Я люблю твой разум, твое обаяние, твое остроумие. Мне нравится быть замужем за человеком, который не переживает, что его жена делает карьеру. Имеет интересы помимо дома. Для меня ты такой красивый. Я люблю то, что мы создали вместе, нашу семью и общий смысл жизни. На самом деле я не могу объяснить, почему люблю тебя. Все эти слова ничего не объясняют.
Том кивнул. Он не мог говорить. В груди давило и покалывало, на ум пришла безумная мысль: может, это и есть проявление любви, как ее описывают люди?
— К чему ты испытываешь искренние чувства, Том? Назови хоть что-нибудь.
— К тебе. К детям. К нашей семье.
— Правильный ответ. Ты отвечаешь на вопросы так, как ответил бы любой человек. Ты не можешь сказать, что чувствуешь. Потому что не чувствуешь ничего.
— Ты ошибаешься.
Тереза повернулась к нему, наклонилась и нежно поцеловала в покатый лоб.
— Надеюсь, что так. Очень надеюсь.
Час спустя Том спал в кровати с женой, и его пробудило то же самое ощущение, которое он ранее принял за любовь. На сей раз болело сильней: тяжесть сдавливала сердце Тома Хейгена.
Личный доктор Вольца поехал вместе с Хейгеном в больницу в Палм-Спрингс, сделал анализы и поздравил его:
— Однозначно сказать не могу, но вы, кажется, пережили небольшой сердечный приступ. К счастью, это всего лишь предупреждение, без последствий. Поверьте мне, если не будете следить за собой, станет хуже.
— Никогда, — прошептал Том, — не верю тем, кто говорит: «Поверьте мне». — Кроме шепота, он ничего не смог из себя выдавить.
Врач воспринял это как шутку.
— Отдыхайте.
Тереза стояла у кровати, лицо опухло от слез и недосыпания. Доктор похлопал ее по плечу и оставил их наедине.
Она взяла руку Тома, вдохнула глубоко и начала:
— Значит, так. Условие номер один: мы едем жить во Флориду. Это не обсуждается. Девочки, ты и я. Сыновья будут навещать. Оставь квартиру в Нью-Йорке, если она нужна для ведения дел, я туда не вернусь. Будем держаться подальше. Буду приезжать в Нью-Йорк, — всхлипнула она, — только ради искусства. Но наш дом во Флориде.
Том слабо кивнул.
— Договорились.
В это же время, за несколько миль от больницы, впервые пьяная за много лет Франческа Корлеоне, тяжело дыша, видела собственное обнаженное тело в зеркале над огромной кроватью Джонни Фонтейна и не могла отвести глаз. Хотя смотреть не хотелось. То, чем они занимались, сложно назвать любовью. Простыни были смяты и скатаны. В зеркале отражался животный акт, происходящий на атласном белье, пропитанном потом. Звучала босанова. Горел светильник, и Франческа жалела, что не попросила выключить его.
Обычно, находясь одна, Франческа не заглядывалась на себя нагую в зеркале. Мать учила ее, что так делают только потаскухи, и приговаривала: «О чем ты думаешь? О том, что хороша? Ты не хороша. Ты обыкновенная. И чем раньше ты это поймешь, тем счастливее будешь жить». Жестокие вещи, которые любая мать внушает дочери, живут в сознании до последнего вздоха. Часто именно их произносят на последнем вздохе. Даже если бы мать не говорила подобных мерзостей, Франческа не стала бы наблюдать за собой в такой момент. Зеркало нависало над головой и раньше, когда они с Билли отдыхали на Кубе. Франческа отворачивалась, или забиралась наверх, или становилась на колени. Или ложилась на живот. Ей так нравилось. Но здесь все по-другому. Это Джонни.