Месть ласточек. Деревенские рассказы
Шрифт:
Хотя таким образом мы лишь утешаем себя, ведь стоит только птенцам вылупиться и начать отправлять естественные потребности, как под балконной дверью образуется приличная лужа из неприличного материала. Ибо пока эти твари летать не умеют, они немного высовывают из гнезда свой миловидный хвостик, откуда падают совсем не миловидные капли кислотных осадков естественного происхождения. Ласточки вернулись, и на этот раз им удалось нам отомстить.
Попадьино
В Псковской области не меньше шести тысяч деревень. Считается, что по их количеству она занимает второе место в России после Тверской. Но Тверская область больше и по площади, и по населению. Людей на Псковщине живёт примерно, как в Ярославле, например, да и то половина жителей приходится на две местные «столицы»– Псков и Великие Луки. Есть ещё городки поменьше, а в деревнях осталось уже совсем мало народа – меньше 200 тысяч. Хотя когда-то на псковских просторах, лишь немного уступающих по размерам такой европейской стране
Деревень много, а народа мало, эта деревенская «раздробленность», наверное, самая внушительная в стране. Нигде, кажется, нет такого количества маленьких, в десяток домов, поселений как здесь, на Псковщине. Это не хутора с одной-двумя усадьбами, появившиеся в эпоху столыпинских реформ, нет, именно – маленькие деревеньки. Из окна машины их даже трудно заметить – редкие домики могут прятаться за одичавшими садовыми деревьями или буйными зарослями кустарников. Когда едешь из Питера по Киевскому шоссе, то такую картину наблюдаешь все 370 километров от Ленинградской области до границы с Белоруссией. Кроме окраин Пскова, путь твой проходит еще через три городка и затерянные среди лесов, озёр и заброшенных полей деревни. Только название очередного селения на синей табличке предупреждает автомобилиста о возможности появления одинокого пешехода на дороге. Пассажиру ещё удаётся присмотреться повнимательнее, и он кое-где замечает покосившиеся крыши старых домов и сараев, проступающие среди зелени, а иногда и полностью развалившиеся избы. Их сложившиеся как картонные коробки стены – живой укор людям, забросившим эти места. Новых домов почти нет, а, если и «выскочит» вдруг где-то среди общего запустения красивая, сверкающая красной металлической крышей и ярко выкрашенной вагонкой, постройка, то чаще всего она окажется придорожным кафе или мотелем. В деревнях вдоль дорог даже дачники редко селятся: шум, пыль, машины – плохой аргумент при выборе места для уставшего от суеты горожанина. В старые времена Белорусский тракт, напротив, притягивал население. Свидетельства тому кое-где сохранились – полуразрушенные купеческие дома и одинаковые, построенные по одному проекту, каменные здания почтовых станций с окнами в виде стрельчатых арок. В старину даже типовые проекты были привлекательными. А сейчас там, в лучшем случае, волостные учреждения или почта, но по большей части они заброшены и медленно разрушаются.
В нашей деревне под названием Попадьино, ничего такого нет, да и домов-то всего двенадцать штук. Самого поселения именно на этом месте, вроде бы, не существовало, оно немного «сползло» в сторону после войны, когда колхозники разобрали построенные рядом с пепелищами их отцовских изб добротные немецкие блиндажи и стали возводить из тех же бревён свои тесные жилища по соседству. В сорок третьем году фронт стоял здесь несколько месяцев, и по нашу сторону озера были немецкие позиции. На противоположном берегу тогда окопались части Красной Армии. А в сорок первом в наших лесах немцы окружили две советских дивизии. Они хорошо попортили кровь захватчикам под Полоцком, но приказ на отступление запоздал. На Киевском шоссе в двух километрах от нашего Попадьино, отступающих ждали немецкие танки. Некоторые пытались прорваться и усеяли своими телами придорожные поля. Ещё недавно были живы бабушки – свидетели этой трагедии, в те годы ещё девчонки, в интернете я читал их свидетельства. С неделю гоняли солдаты Вермахта красноармейцев по окрестным лесам, бомбили, обстреливали артиллерией, а бедолаги наши уже оголодали, боеприпасы поистратили, и пошли в плен, деваться некуда. Покойный сосед, Михаил Ильич, которому летом сорок первого шёл девятый год, рассказывал, как на поле около дома родителей сидели в ожидании этапа сотни бойцов, а все леса были забиты брошенными автомобилями и оружием. Деревенские пацаны тайно вооружились, их даже взрослые стали побаиваться, детишки помельче собирали в зарослях деревьев командирские планшеты. В них находили самую большую тогда для детского досуга ценность – карандаши, в каждом планшете был всего один карандаш. Юный Миша Дегелев преуспел в этом деле – насобирал их штук двадцать, ими можно было обеспечить командный состав целого батальона РККА.
Оружие и боеприпасы находят в земле до сих пор. В девяностые годы двое подростков выкопали из заболоченного места автомат ППШ. Дома старший залез на печку и стал разбирать его, тут неожиданно раздался выстрел – в канале ствола оставался патрон. Слава Богу, никто не пострадал. Сорок с лишним лет оружие пролежало в болоте и сохранило свои боевые качества! Наверное, американские аналоги на такое не способны. Эту историю я узнал случайно, от их отца – моего знакомого, можно себе представить, сколько подобных историй произошло в окрестных местах. Нам тоже довелось совершить одну подобную находку. Несколько лет назад, году в четырнадцатом, весной, мы вывели детей в поход к заброшенной деревне (таких здесь хватает). До точки назначения не дошли, детишки заныли, им стало неинтересно, они не такое видали по телевизору и в интернете. Зато по дороге, в нескольких метрах от нашей тропки, заметили выкопанную «искателями» миномётную мину. Как эти люди не боятся манипулировать такими вещами, я не знаю. Мина лежала на свежей кучке земли, головная часть смотрела вверх, а стабилизатор уткнулся в землю. Полное впечатление готового к выстрелу боеприпаса. Казалось, вот-вот и мы взлетим на воздух.
Вообще, иногда складывается впечатление, что местный народ особой закалки. Им ничто нипочём, могут жить без света, который выключают в каждую грозу, и включают заново лишь пару дня спустя, без газа из трубы, которого у них не было никогда, воду, в лучшем случае, берут из колонки. Городской житель, приезжая сюда, не устаёт удивляться, как они целый год топчут эту грязь с ямами, ведь дорог в современном понимании этого слова тоже нет, как живут тут всю зиму одни, практически отрезанные от всего мира? А местные дивятся на городских, устраивающих трапезу во дворе и столующихся на солнце – ведь крайне неудобно таскать всю еду с кухни, куда проще поесть прямо там, на маленьком столике возле плиты. Готовишь – и тут же ешь, даже носить тарелки не надо, наливаешь суп прямо из кастрюли в миску, которая тут же рядом стоит. А ещё дачники почему-то прорубают окна с северной стороны, из каких это соображений, оттуда же весь холод идёт? Ну хочешь ты на озеро посмотреть, так выйди на крыльцо и любуйся, подумаешь, красота какая, Александр Македонский тоже был великий полководец, только зачем хату студить? А чего стоит их другая причуда – ловля рыбы не сетями, а удочками – пустая трата времени – сколько там поймаешь? Чисто детская забава, игра в бирюльки, то есть в поплавки-крючочки. То ли дело – поставил вечером сеть, утром проверил, и в ней рыбы на несколько дней. Хотя рыбёшка здесь мелкая, крупная не успевает вырасти благодаря профессионализму здешних рыболовов, всю вычерпали сетями. Рыбнадзор в райцентре имеется, но в районе не меньше сотни озёр, поспевает проверять только крупные водоёмы, наши к таковым не относятся. Ещё городские не мусорят повсюду, как те, что приезжают из Невеля за щукой, наоборот, чужие бутылки собирают и увозят. Хотя куда проще закопать всё в яму, Наполнится одна, выкопай другую, и так до бесконечности, а когда уже сил не хватает по старости, то не стыдно отнести в ближайшую дикую свалку в лесу.
Образ мышления тоже сильно отличается. Это понимаешь, когда пытаешься получить какое-то внятное объяснение того, как надо что-то делать, разобрать смысл сказанного собеседником порой трудно. Особенно тяжело даётся взаимопонимание при выяснении местоположения нужного объекта или направления движения к чему-нибудь. Несколько раз я пытался уяснить, как найти руины старой усадьбы помещика Пучкова. И каждый раз мой знакомый удивлялся:
– Ну как же ты не видишь?! Мимо Кузнецовицы проходил? Где ручей впадает в неё?
Кузнецовица – это одно из местных озёр, что характерно, слово женского рода, ещё имеется Пучковица, Тиновка, Остива, Водача. Видимо, озёрная этимология наших мест берёт за основу понятие Вода – пучковская вода (по барской деревне) – Пучковица, вода с обилием тины – Тиновка, глубокое озеро – Водача.
– Ну, проходил!
– Дальше по дороге подымаешься выше, поворачиваешь по тракторному следу.
– Поворачивал!
– Так там на горке кирпич повсюду битый лежит, то и есть усадьба!
Лет сорок назад, может, и лежал. Видимо, в голове моего знакомого отпечатались воспоминания далёкого детства, хотя бывает он в том месте регулярно. Потому что когда я, наконец, нашёл «развалины» усадьбы, то никаких развалин уже не было и в помине. Место бывшего помещичьего дома помог определить бугорок, выделявшийся неподалёку от дороги, и лишь поковырявшись в земле, я откопал несколько обломков старого, клеймёного кирпича. Возможно, когда-то они были видны с дороги.
Или вот захотелось мне найти дорогу на озеро Пучковица, где раньше находилась исчезнувшая деревня Пучково. До недавних пор так называлась и остановка на шоссе в двух километрах от нас и на таком же расстоянии от Пучково. Рядом раскинулись два больших по местным меркам поселения, но когда-то, наверное, после войны, автобусную остановку назвали по бывшей барской вотчине, не из уважения ли к изгнанному помещику?
Сосед Витя всё знает про окрестности:
– На поле за наше озеро выйдешь, там, у одинокой яблони справа лес повален.
Как рядом с одинокой яблоней может быть лес – загадка не для средних умов.
– А где та яблоня?
– Так я ж тебе говорю – одинокая!
На поле за нашим озером, есть отдельно стоящие берёзы, яблони не нашёл, возможно, была когда-то, а может жива до сих пор. Только не одинока.
Местные и говорят по-другому, это не чисто русский, московский язык. Здешние края присоединили к России лишь при Екатерине Великой, при первом разделе Польши, вместе с Витебском и Полоцком. К Витебской губернии они относились и до двадцатых годов прошлого века. Поэтому речь наших деревенских соседей больше напоминает белорусские говоры, мало общего имеющие с искусственным официальным белорусским языком, придуманным польскими интеллектуалами во главе с Дуниным-Марцинкевичем. Причём придуманным так, чтобы он по максимуму отличался и от великорусского, и от польского. Наверное, поэтому на нём никто и не говорит в быту. Мне иногда сложнее понять этимологию какого-нибудь белорусского слова, чем его польского синонима.