Месть Ледовой Гончей
Шрифт:
Когда сердце корсара остановилось, Эльм, пьяный от счастья, поднялся на ноги и прислушался. Тишина. Его ждало настоящее пиршество! И компас!
Гончая ловко перепрыгнул с борта лайара на траки шаппа, перемахнул через поручень и поспешил к трапу на вторую палубу. Где, он это видел, остались открытыми двери внутрь. Хранилище крови.
Эльм едва не взвыл от предвкушения.
Один из сторожей пришел в себя как раз для того, чтобы получить крюком в горло. Крепкий длинноволосый мужчина стоял на коленях, опираясь на дальнобой, когда Эльм возник перед ним и с размаху разрубил замотанную в шарф глотку. Капли крови
Выстрел ожег грудь Эльма пламенем и отбросил его назад. Ощущение было, словно приложили осадным тараном. Взмахнув рукой, силач оступился и свалился с хода вниз, грохнувшись спиной о металл. Слава Радагу, что не в голову попали!
– Нет уж, собачий сын! – заорал Эльм. – Ты знаешь, что меня этим не взять!
Огонь в груди быстро угас, уступив место злости. Второй стражник разразился руганью. Он окликал товарища:
– Сиплый! Сиплый?! – и торопливо перезаряжался. Гончая прыжком поднялся на ноги и поспешил наверх.
Наверху кто-то кричал от боли. Там же раздался выстрел. Эльм почувствовал прилив возбуждения. Веселье началось! Из брюха ледохода слышались крики, на первую палубу кто-то выскочил.
Да и на второй появились гости. Эльм взметнулся по трапу наверх, чтобы увидеть, как проклятый стражник стреляет в кого-то из моряков, отчего тот замертво валится на настил. Из чрева шаппа выскакивает еще один пират, ощутимо припадающий на ногу, и сторож ударом приклада посылает его в отключку. А затем…
Гончая оскалился. Щенок. Ледовый щенок! Он узнал бы ублюдка из тысячи! Собачий Эд! Стражник, коренастый, крепкий, не успел увернуться от удара малолетнего подонка. Он даже заслониться не успел. Хрюкнул, получив сталь в живот.
– Сученыш… – прохрипел пират и упал на колени. Паренек, не сводя с Эльма взгляда, ногой оттолкнул тело корсара и освободил меч. Гончая бросился по металлическому настилу, глядя на важнейшую из добыч.
Останавливаться он не стал. Увернулся от бессмысленного замаха собачьего недоноска, затем одним ударом выбил у него из руки меч, насладившись вскриком подлеца, и схватил его за горло. Внутри Эльма все пылало от счастья.
– Время поквитаться, собачье ты дерьмо. Время платить по собачьим счетам!
Сверху вновь кто-то вскрикнул. Гончая давно уже стал специалистом в таких звуках. Это означало, что кто-то умер. Не ранен, не отделался легким испугом или ушибом, а именно что – умер.
Мальчонка хрипел, одной рукой пытаясь освободиться от хватки Эльма. Боролся. Из облаков на миг пробилось сине-алое сияние, и в нем блеснули глаза Эда. В них плескался ужас, и для Гончей не было высшего счастья.
Кто-то вывалился из ледохода, споткнувшись о тело. Эльм отпрянул, встряхнул Эда, а затем всадил ему крюк в живот. Мальчишка заверещал, словно скотина на забое.
– Время поквитаться, – повторил Эльм.
Что-то холодное коснулось его подбородка. Гончая понял, что даже в агонии собачий ублюдок смог свободной рукой откуда-то вытащить ручной дальнобой и приставить его к голове Эльма.
– Э… – почти испугался бывший силач, но в следующий миг прогремел выстрел.
Гончей не стало.
Часть III
Надежда
Глава первая
Богатые и счастливые
Во многих историях приходит пора, когда мелодия бардеров стихает и рассказчик негромко говорит подвыпившим посетителям что-нибудь вроде «прошло несколько лет». Мне всегда было интересно, как же герой жил эти годы, чем дышал окружающий его мир. Я считал несправедливым это «прошло», будто моего любимца лишили нескольких лет жизни.
Теперь же мое мнение изменилось.
Что я могу рассказать о тех неделях, что балансировал между бредом и явью? Ничего. Обрывки образов, жар кабины лайара и проникающий снаружи мороз, когда мои товарищи забирались в тесное, пропахшее болезнью и нечистотами нутро однопалубного кораблика в желании отогреться. Белесые от холода брови, бороды; тихие, низкие голоса, раздающиеся будто с того света. Рокот двигателей, вой вьюги, постоянная тряска и черный омут беспамятства, что захватывал меня после каждого мимолетного пробуждения. Согбенная фигура у штурвала, промерзшее стекло с расчищенной снаружи смотровой щелью. Силуэт склонившегося надо мною Квана. Мерзкий привкус настоев, чудовищная слабость.
И боль. Много боли. Сама Пустыня мстила мне за что-то, подсовывая под траки корабля обломки льдин.
Фарри сказал, что тот путь во льдах, на броне лайара, был праздником для спасшихся матросов. Их не страшили всепроникающий мороз и неудобство поездки. Они радовались каждой мелочи, как дети – искусству иллюзионистов. Никто словно и не вспоминал жутких нескольких дней, предшествующих смерти «Звездочки». Корсары обсуждали, как будут тратить солидную долю, которая по ледовому закону должна была быть поделена между уцелевшими. Мертвец забрал корабельную казну и накопления покойного капитана, пообещав, что каждый получит все по чести. Деньги, по словам моего друга, выходили очень даже нешуточные.
Кровавые, но нешуточные.
Фарри рассказывал мне об этом с улыбкой светлых воспоминаний. Я завидовал его чувствам. Проклятое приключение залило мою душу беспросветным мраком, и мне кажется, окажись я на броне со всеми – это бы помогло прогнать его прочь. Избавиться от грызущих сердце сомнений. Правильно ли я все сделал? Не оказался ли я, именно я, виновником всех этих бед?
Получалось, что без меня им всем было бы лучше…
Я не хотел в это верить, и во мне бурлило желание довести начатое до конца, доставить компас тем, кто сможет хоть как-то насолить Черному капитану, разрушившему мою жизнь. Добрым, злым, плохим – не столь важно, лишь бы они смогли остановить Радага. Судьбы мира, древние легенды – пусть это будет что угодно, главное – оборвать череду несчастий, преследующих меня и людей рядом со мною.
Потом был Приют. Его я помню лучше. Комната в таверне (я даже не знал, был ли это «Лед и Пламя» или какой-то другой трактир) превратилась в лазарет с тремя ранеными людьми. Кван настоял, чтобы нам отвели большой номер, и обязательно с окном (иногда доктор закутывал нас в одеяла и впускал в теплое помещение свежий морозный воздух).
Я любил смотреть на улицу сквозь подмерзшее стекло. Полулежал-полусидел на подушках, до подбородка натянув одеяло, и часами разглядывал мир по ту сторону тепла. Вид из окна выходил на черную ратушу Приюта, ее купол искрился от снега, и над ним красовался герб «Китов и броненосцев». А дальше было только небо. Синее ли, затянутое тучами, или вспыхивающее ночными огнями – все равно. Там царил простор, там властвовали мороз и снег, а я лежал здесь, в тепле, под довольно чистым одеялом, и около моей кровати на железной тумбочке всегда был горячий отвар. Кван тщательно следил за тем, чтобы я своевременно пил эту, признаюсь, жутко неприятную на вкус гадость.