Места пребывания истинной интеллигенции
Шрифт:
Мы не помнили. Георгий Иванович прочитал нам наизусть упомянутое место.
– Ну как? Из всех Толстых его люблю больше всего…
Немного помолчали.
Помолчав, Георгий Иванович предложил выпить за литературу.
– Нам бы не надо, - слабо запротестовал я.
– Нам домой пора бы, этот “Привет” мы с собой взяли… Мы всегда с удовольствием, просто на сегодня хватит…
Пить с Георгием Ивановичем и вообще с кем бы то ни было мне уже не хотелось.
Но Воропаев меня остановил:
– Глупо, - сказал Воропаев.
– Глупо отказываться. Неудачный день. Все равно. Надо закончить достойно. Мы ж не пьяные, не в полном ауте. Потом не просто же так, а за литературу.
– Вот именно, - засмеялся Георгий
– За литературу. Примем по чуть-чуть. Это же ерунда, а не доза, и вообще - за знакомство…
Угощал Георгий Иванович.
– Ну, ура!..
Воропаев, выпив, тяжело вздохнул.
Потом пояснил:
– Меня жена бросила.
Георгий Иванович сочувственно покачал головой: грустно.
Потом, видимо, решил Воропаева утешить и сказал:
– А может наоборот, хорошо? Я вот три раза был женат…
– Может, - сказал Воропаев.
– Я пока не почувствовал…
– Еще почувствуешь, - засмеялся Георгий Иванович, - могу гарантию дать. Долго жили?..
– Четырнадцать лет.
– Солидно. Жизненный цикл. Пора менять, конечно… Алексей Толстой, знаешь, что говорил? Правда, не помню, кому. Может, Чуковскому? Жен надо менять. Классика…
– Я не хочу, - сказал Воропаев, - я к этой привык…
– Ничего, отвыкнешь. Все в природе обновляется. Ты уже не мальчик. Пора на молодой женится.
Мы выпили.
– За счастье в личной жизни!
– А то, что она тебя бросила, а не ты ее - это не расстраивайся, - сказал Георгий Иванович.
– Это все самолюбие. Мы, творцы, народ инертный, живем в основном внутри себя, химерами, так сказать, сознания, решения на внешнем же плане принимаем с трудом. А кто-то же должен первый шаг сделать… Ты ей изменял?
Воропаев кивнул:
– Еще как.
– Ну, вот, - обрадовался Георгий Иванович, - видишь… Меня женщины тоже в основном сами бросали. Я не решался, путался на стороне втихаря, вот им и приходилось, бедным, даже это брать на себя… Они вообще стервы. Следующую ты бросишь.
– Ладно, - сказал Воропаев, - давай допьем, что ли… Будем считать, что вы меня убедили. На сегодня…
Постепенно разговор перешел на возвышенное. А именно:
Сначала вспомнили Серебряный век, как же без него? Саша Черный - Андрей Белый. Андрей Белый - Саша Черный. Есенин. Блок. Дыша духами и туманами. Разве духами? По-моему дождями. Сами вы дождями. Это вам не у костра песни петь. Ду-ха-ми… Моим духам, как драгоценным винам. Ну, а вы даете… каким духам?.. Стихам… Эсти Лаудер… Стихам Эсти Лаудер? Ха-ха-ха. Пауза. После паузы: Адамович - Ходасевич. Наоборот. Наоборот это кто?.. Берберова.
Когда мы обсудили разницу и сходство между Ходасевичем и Адамовичем бутылка кончилась. Взяли еще.
Потом, кажется, говорили о Пушкине, церковь-то рядом, (Георгий Иванович связно пересказал содержание редкой книги “Дуэль и смерть Пушкина”), потом о Блоке, потом о Горьком, потом (немного) об Алексее Толстом (обратите внимание, как он напряженно смотрит… - тоже мне, открыли Америку, я это давно вижу…), о мистике этого странного места, о том, случайна ли эта концентрация литераторов и случайно ли то, что мы, деятели, так сказать, современной культуры, собрались здесь сегодня.
Естественно, поговорили и о “путях”, которые олицетворяли упомянутые господа… Кто-то, возможно я, сказал, что площадь и примыкающие к ней улицы по форме напоминают пятиконечную звезду. Странно, да?..
– А-а…, - сказал Георгий Иванович, - масоны?!..
Дальше помню уже очень фрагментарно, так как сделался совершенно пьян и часто отлучался куда-то по малой нужде, да и просто уходил в астрал, а в перерывах говорил, что Пушкину к тридцати все надоело и он взял сам себя за хобот. Что я имел в виду, сейчас непонятно. Какой хобот? Может быть, это во мне уже заговорило подсознание? Язык Эзопа? Иносказания Дзен? Так как старая водка еще “не остыла”, когда на нее пролилась новая? Как говорят, вдогоночку. Представляете себе, такая внутренняя водочная Ниагара… - у-у-у - ревет… Ну, и эффект соответствующий. При таком эффекте может быть все что угодно, в том числе и иносказания Дзен.
Потом Георгий Иванович спел нам романс “Осенней ночи тень густая над садом высохшим легла” и предложил взять еще одну.
Мы согласились, уже даже без внешнего сопротивления.
Ходил опять Георгий Иванович. Наш человек. Воропаев, кажется, прочел по этому случаю что-то из Твардовского, “Василий Теркин”, он его хорошо знал. А может быть и не прочел, и мне просто сейчас, “по сюжету”, хочется, чтобы он прочел…
Начали. Пошло тяжело. Георгий Иванович пригласил в гости. У него в мастерской полный холодильник закуски. Копченый лосось, можно зажарить картошки, есть соленые огурцы из деревни. Это совсем рядом. Денежный переулок. Безумно захотелось жрать, но мы отказались. Нам надо домой. Его ждет жена. Кого, она же ушла? Да нет, это у него ушла, моя дома. Гм, если она дома, то зачем спешить? Я почувствовал, что еще немного и будет уже все равно, куда идти. Воропаев смолк. Георгий Иванович прочел что-то из Козьмы Пруткова. Сказал, что вообще ирония, по его мнению, не лучший способ реакции на действительность. Она предполагает цинизм. Дэфствительность, как говорил Синявский. Я не согласился. Синявский имел в виду не это. Не это, а что? Опять вспомнили Ходасевича. Он ироничен или романтичен? Потом Адамовича. Причем тут Адамович? Зануда. К тому же мрачный и сухой… Хотя есть, надо признать, есть несколько стихотворений. Потом, за что он не любил Набокова? Как он смел?! Можно стихами: зануда, мрачный и сухой, в пустыне жизни он влачился… Вы знаете у него стихотворение про Алешу, не такого, как все, и его маму, купчиху Пелагею Львовну? Это же извините, п….ц. И датировано 18-м годом. Писано уже почти в эмиграции, в бегстве, в Вологде, там с полгода была какая-то республика-не республика, в общем московско-петербургская комунна под американцами… Там стоял американский экспедиционный корпус, из Архангельска. Так вот: России до конца остается полчаса, кругом пожар, а у нас обстоятельнейшим образом рассказывается история об обольщении педерастического восемнадцатилетнего юноши Алеши (всем ведь Федор Михайлович спать не дает…) озорницей-мещанкою Ильиной… А?!
– Может, это метафора?
– Какая метафора?! Пардон, чего?.. прочтешь это и понимаешь, почему наши гражданскую войну проиграли. Кто это крикнул в Думе: просрали Россию! Пуришкевич?
– Не помню такого. По-моему вы это сейчас выдумали.
– А жаль… - Проиграли, выиграли, просрали, нашли, потеряли… как это все надоело. Кстати не были в Вологде? Чудесный город. Необыкновенные соборы… 14-й век. Или даже раньше. Деревянное зодчество. Резные карнизы. И очень красивые девушки. Просто аномально красивые, много лучше чем в Москве…
Воропаев отошел помочиться за киоск. Как-то слишком быстро вернулся. Что случилось? Девушка-продавщица увидела. Господи, ну и что? Выскочила из киоска и стала орать. Орать? Ну да, вы что, не слышали? Наверное потому, что это с той стороны… Обозвала его говночистом, а он ведь только по-маленькому сходил… Ты ей сказал: солнышко? Да. А она? Послала… Несправедливо. Конечно несправедливо. Зачем она так, за что?..
Переместились от киоска ближе и бульвару. Знаете, там есть такой закуток, за небольшой церковью, собачья площадка, там, где раньше висели какие-то транспаранты? Это рядом, надо только пройти чуть-чуть вперед по Герцена. Вот, - сказал заместитель главного редактора, хорошее место, - ссы здесь. Я уже не хочу. Нет, ссы… - редактор засмеялся.
– Ты что-то, я смотрю, скис. Напрасно. Вот будешь меня вспоминать, я тебе гарантирую, что через полгода у тебя будет новая баба. Воропаев махнул рукой: